И Кайса в скалах он увидел вдруг,

Но странен был его несчастный друг:

Светился весь, хотя лишился света,

Дыханье — здесь, душа — далеко где-то,

Он бодрствовал, но видел мир во сне,

Здесь внутренне, он был не здесь извне,

Он пребывал вне времени и меры,

Вне солнечной вращающейся сферы.

Любить не вправе, за любовь гоним,

Уже не веруя, что сам любим,

Ом всё же чтил одной любви законы,

От нелюбви навеки отрешенный.

Как ни старался преданный гонец

Привлечь его вниманье наконец,

Не привели старания к удаче.

Тогда решил он действовать иначе,

Запел он. так поют в глухом краю

Погонщики верблюдов песнь свою.

«Лайли! Лайли!» — гремело справа, слева.

Постигнет ли безумец шум напева?

Но, кажется, вошло то имя в слух —

Или Маджнун обрел сознанье вдруг?

Спросил он: «Кто ты и чего ты просишь?

Зачем ты это имя произносишь?»

А тот: «Я сделался гонцом Лайли,

Затем что озарен лицом Лайли, —

Лайли, к которой страсть твоя стремится,

Лайли, кто скорбных глаз твоих зеница!»

Сказал Маджнун. «Назойлив, неучтив,

Заране губы амброй не отмыв,

Как ты посмел, дерзнул устами сими

Выкрикивать всё время это имя?»

А тот: «Язык и словник я Лайли,

Посредник и толковник я Лайли.

Как раб, сейчас к тебе подъемлю длани:

Как жемчуг, ты прими ее посланье!»

Маджнуну в сердце, сладко и остро,

Весть о письме вонзилась, как перо.

Из рук гонца, явив ему почтенье,

Письмо возлюбленной он взял в смятенье,

Он имя милое увидел сам,

Поднес его к устам, потом к глазам.

Письмо с такой благоухало силой,

Что свет его сознанья погасило,

Упал он, ко всему на свете глух,

Утратив разум, зрение и слух.

Когда же вновь познал он просветленье,

Запел такую песню в исступленье:

«Письмо не завязь, что таит мечту,

Но я, увядший, снова с ним цвету

То — крошки хлеба верности, та малость,

Которая мне, нищему, досталась.

В письме таится мускус дорогой,

Как в сумке, нам даримой кабаргой.

Письмо такое станет талисманом

Для тех, кто ранен в сердце в мире странном,

Нет, ладанкой, что счастьем нам дана

Да от несчастья нас хранит она!»

Когда же он раскрыл письмо любимой,

Запел другую песню одержимый:

«То не письмо, то — ранняя весна,

В саду надежд — фиалок новизна.

То — строки верности, скрижали ласки,

Заставок, буквиц радужные краски.

То — свежесть, блеск и яркость полотна,

На коем радость изображена.

То — буквы-муравьи несут мне благо,

А их дорожка — белая бумага.

Как зернышки, уносят муравьи

Сердца, познавшие печаль любви».

Здесь буква каждая была сосудом,

В котором наслажденье слито с чудом.

Маджнун их выслушал, и каждый раз

От жгучей смеси он пускался в пляс.

Казалось, буквы, и слова, и строчки —

Пропитанные мускусом цепочки.

Цепочки превращались в кандалы

Отрад, что были мудрецам милы.

Был в том письме блаженства преизбыток,

Стал талисманом сердца этот свиток!

Гонец узрел в глазах Маджнуна свет,

Сказал, чтоб на письмо он дал ответ

Сказал Маджнун: «На чем писать сумею

И чем, скажи, — не кровью ли своею?

Бумаги нет, и нет пера в руке, —

Иль пальцем напишу я на песке?»

Тогда посланец на своем верблюде

Немедленно покинул то безлюдье,

В одну стоянку прибыл ввечеру

И двинулся к ближайшему шатру

Там и перо нашел он, и бумагу

Когда рассвет велел взметнуться стягу,

К Маджнуну он, к подножью диких скал,

Со всем необходимым прискакал.

Тот взял перо, бумагу и такою

Свое посланье начал он строкою.

МАДЖНУН ПИШЕТ ОТВЕТ НА ПИСЬМО ЛАЙЛИ

«Когда посланье пишет чистота,

Началом, украшением листа

Должно быть имя бога: он — единый,

Раскрывший нам врата первопричины.

Он тот, кому кругом внимает жизнь,

Он жизнь дает и отнимает жизнь.

Он тот, кто силою неизъяснимой

Соединит влюбленного с любимой

Иль стоязыким опалит огнем,

Чтоб не познали радости вдвоем».