Он: «Я от их жестокости умру».

Она «Господь нас приведет к добру».

Всё изложили, что в душе творилось,

Всё обнажили, что в душе таилось.

Лайли, как пламя, охватил испуг:

Что, если племя возвратится вдруг,

Застигнет, разум потеряв, Маджнуна,

Утратившего счастье жизни юной?

Над ним кинжал злодейства занесут,

А где там помощь, где там правый суд!

Сказала. «Величайший из влюбленных,

Душою благородной наделенных!

Уйди, затем что меч судьбы свиреп,

А нет для нас защиты от судеб».

Они расстались, и поток кровавый

Из глаз пролился, орошая травы.

Ушел он в горы или в степь, в пески,

Она осталась, как скала тоски.

Так создан этот мир, и не ищи ты

В нем счастья, и покоя, и защиты..,

ПОЭТ КУСАЙЙИР, ВОЗЛЮБЛЕННЫЙ АЗЗЫ, РАССКАЗЫВАЕТ ХАЛИФУ О МАДЖНУНЕ

Араб, кудесник слова Кусаййир,

Звезда, стихов украсившая мир,

В Аззу, что даже идолов Китая

Затмила, юной прелестью блистая,

Влюбился, как безумный Кайс в Лайли,

Как одержимые любить могли.

Он черпал жизнь в ее благоуханье,

Как роза — в свежем утреннем дыханье.

Любовь сладка, — вот почему сладка

Была поэта каждая строка:

Любовь есть соль — но также сладость слова,

Любовь есть боль — но также радость слова!

Однажды пригласил певца халиф.

Вот, угостив его и одарив,

Сказал «Аззу твои воспели строки, —

Пропой, даруя нам огонь высокий».

И песня Кусаййира полилась,

Как будто слезы хлынули из глаз.

Он пел о том, что разлучен с Аззою,

Слеза была строкой, строка — слезою,

Казалось, в дар халифу он принес

И жемчуг строчек, и агаты слез.

Услышав слово скорби безысходной,

Спросил его халиф: «О благородный,

Среди влюбленных, близких по судьбе,

Ты видел ли подобного себе?»

А тот: «Однажды в край моей любимой

Держал я путь, страданием палимый.

В такой глуши я оказался вдруг,

Что в страхе повод выронил из рук.

Вот так без сна и без воды и хлеба

Проехал я два дня по воле неба, —

И радость: человека встретил здесь!

Как полумесяц, он согнулся весь,

Он обливался кровью в полдень жгучий, —

Так мускус изливается пахучий

Из сумочки подбрюшной кабарги,

Когда отрежут сумочку враги.

Иссохший от печали, для чего-то

Раскинул он в степной глуши тенета.

Я хлеба и воды, сказав привет,

Учтиво попросил. А он — в ответ:

«Я навсегда свое покинул племя,

Каменносердых я отринул племя.

Нет у меня ни пищи, ни питья,

Мой хлеб — трава, мираж — вода моя.

Но посиди немного: вдруг ворота

Удачи распахнутся, и в тенета

Добыча нам нежданно попадет,

Тогда себя избавим от забот».

Присел я с этим незнакомцем рядом,

В его тенета впился острым взглядом.

Смотрю: газель, влечение сердец,

Попала в плен узлов и в плен колец, —

Нет, не газель, а жизни обаянье,

Прелестная игрушка, изваянье!

Газель, плененную в степном краю,

Он обнял, словно милую свою,

Поцеловал ее в глаза с любовью,

Пропел ей сто двустиший славословья,

Освободил добычу от тенет, —

Свободно пусть по пастбищу пройдет!

Лишь от тенет она освободилась,

Не убежав, пред ним остановилась.

А он: «Твои глаза меня сожгли,

А всё ж они тусклее глаз Лайли!

Не бойся и ко мне вернись ты снова:

Лишь я — твой брат из племени людского.

Доколе будет жить семья людей,

Ты и Лайли живите без скорбей!»

Он замолчал — и вот газель другая

В силки попала, тень свою пугая,

Он поступил, как с первой, со второй,

И с третьей той же занялся игрой,

Четвертой волю даровал, и пятой, —

Ловец добычи не желал богатой!

От голода терпенье потеряв,

«Зачем, — вскричал я с дрожью, — среди трав

Тенета ставишь ты для ловли дичи,

Но не желаешь пойманной добычи?

Ты губишь то, что насыщает нас,

А я — твой гость, я голоден сейчас».

А он: «Молчи. Твой разговор бездумен.

С таким, как я, разумным, будь разумен.

Напоминают ту, кого люблю,

Газели, — потому я их ловлю.