Предстал перед убийцей непреклонным,

И за руку схватил его, крича:

«Я вопию при виде палача!

Есть у тебя от бога хоть немного?

Так убери свой нож во имя бога!

Свой нож из доброй вырони руки,

Распутай на ее ногах силки.

Те ноги — перья из бамбука — славно

Расщеплены, чтобы бежали плавно.

Пойми, что запрещает нам добро

Ломать или в силках держать перо!

Не тронь и шею чистую газели,

С арканом не знакомую доселе,

Пойми, что и ошейник золотой

С такою не совместен красотой.

Нож — не перо: он смерти пишет строки,

Так не пиши своим ножом, жестокий!

Чем распороть ее живот, скорей

Землею жадный свой живот набей!»

Когда Маджнун расставил слов тенета,

Чтобы поймать того, чья цель — охота,

Охотник в плен попал, как та газель:

Преследователь превратился в цель.

Смягчилось сердце, словно воск пчелиный,

Рука разжалась, нож роняя длинный,

Но, полный о семье своей забот,

Газель не выпускал он из тенет.

Бедняк нуждался в даре или в плате,

А на Маджнуне — ни чалмы, ни платья

Тогда Маджнун, как бы пернатым став,

К стадам отцовским полетел стремглав.

Барана выбрал с шерстью мягче шелка,

Увечья не познавшего от волка.

Как якорь или как тяжелый вьюк,

Мешал барану двигаться курдюк.

Охотнику доставил он барана,

Сказал: «Добыча, что тебе желанна, —

Воистину газель — краса земли:

И шея, и глаза — как у Лайли.

Твою газель оценивать не стану,

Одну шерстинку предпочту барану,

Не думай, что баран — ее цена

Он только жертва, чтоб спаслась она.

Ее веревку мне вручи ты ныне:

Со мной газель забудет о кручине.

Как пред Лайли, склонюсь к ее ногам,

Я ей свободу в честь любимой дам».

Когда газель вручил ему бедняга,

Ее глаза с хмельною, томной влагой

Влюбленный Кайс поцеловал сто раз,

Он, свитую из шерсти, снял тотчас

Веревку с вытянутой нежной шеи,

Рукой, что золота была желтее,

Обвил газель, — казалось, золотой

Блеснул ошейник на газели той.

Там, где газель ступала, прах лобзал он,

Слезами оросив ее, сказал он:

«Глаза и шею вижу я твою,

И кажется: Лайли я узнаю!

Когда б твои стройнее были ноги

И серебром сверкали на дороге,

Я утверждал бы с мощью правоты,

Что ты, газель, — она. Она есть ты!

О беспорочная моя подруга,

Трепещущая под ножом испуга!

К стоянке ты ступай моей любви,

Тюльпаны ешь и гиацинты рви,

Ты мною стань на краткое мгновенье,

Лицу Лайли скажи благословенье:

Да будет ярким, свежим, как тюльпан,

Да никогда не ведает румян!

Как гиацинты, кудри милой вьются, —

Да их чужие руки не коснутся!»

Газель и Кайс — два спутника — пошли

Вдвоем к становью племени Лайли.

Не разлучаясь, шли и спозаранку

Они Лайли увидели стоянку.

Ей по сердцу, что здесь трава густа,

А он присел у пыльного куста.

Она бежала по траве зеленой,

А он стонал, с подругой разлученный.

Когда, свершив грабительский набег,

Отряды ночи стали на ночлег,

Они заснули оба на равнине,

Чтобы друг друга потерять отныне.

МАДЖНУН ВСТРЕЧАЕТ ПАСТУХА ЛАЙЛИ, УЗНАЕТ, ЧТО МУЖЧИНЫ ЕЕ ПЛЕМЕНИ УШЛИ В НАБЕГ, И ПРИХОДИТ К ЛАЙЛИ

Как только утром вспыхнула заря,

Удачу неудачникам даря,

То есть — потоки злата из сосуда,

А из ларца — жемчужин светлых чудо, —

Маджнун, давно удачу потеряв,

Блуждал среди равнин и горных трав.

«Лайли!» — кричал в степи, у горных склонов,

Был спутником и слез своих, и стонов.

Вдруг стадо он увидел за холмом,

Ведомое премудрым пастухом.

Он был одет в палас из грубой ткани,

Сей собеседник на тропе исканий.

Сжимал он посох, как Муса святой:

В глазах волков тот посох был змеей.

Маджнун к его ногам упал в смятенье

И лег у ног его подобно тени,

Сказал: «Я потому прозрел сейчас,

Что прах от ног твоих попал мне в глаз.

Откуда ты и кто ты — я не знаю,

Но запах твой с блаженством обоняю.