Лайли!» — воззвал Маджнун, а люди злые,

От ненависти — серые, слепые,

Вскричали: «Замолчи, молокосос,

Ты всуе это имя произнес!

Не для тебя то имя, и заране

Ты прилепил бы свой язык к гортани.

Едва из уст твоих летит оно,

На нем тотчас рождается пятно.

А если удержать язык не сможешь,

Душевного старанья не приложишь —

Мы твой язык от нёба отсечем,

Твою из тела душу извлечем!»

Так на него кричали те невежды,

И понял Кайс: повален столб надежды,

Не для него, не для его забот

То деревце желанное цветет.

Сказал Навфалю: «О бесстрашных пастырь,

От моего ожога — лучший пластырь!

Скажи ты тем, чей путь ведет к войне, —

Хотя бы вот что пусть позволят мне:

Как иногда, у речки сидя, птица

Клюв опускает в воду, чтоб напиться,

Так пусть и я смогу, хотя б на миг,

Хоть изредка взглянуть на милый лик,

И одного достаточно мне взгляда,

Чтобы всю жизнь жила в душе отрада.

В том взгляде черпать счастье бытия

Всю жизнь, и днем и ночью, буду я».

Но родичи подруги речь угрозы

Сказали: «То несбыточные грезы!

Тебе, отверженному навсегда,

Взгляд на нее есть то же, что вода

Тому, кто псом взбесившимся укушен.

Умрешь, коль будет наш приказ нарушен,

А если от разлуки — боль в груди,

Иди, в жилье разлуки смерть найди!»

Страдалец, на разлуку осужденный,

Навеки от любимой отрешенный,

Сказал Навфалю: «Воинов глава,

Как марево, обман твои слова!

Сказал ты, что мое прогонишь горе,

Прогнал, да не на деле — в разговоре!

Но не твоя — моя во всем вина,

Любому, кто не слеп, она видна:

Мое злосчастье с самого начала

Бунчук твоей удачи в прах втоптало.

Ну где мне счастья жизни петь напев?

Ну где мне жаждать чар прелестных дев?

Не для меня — любовь и наслажденье,

Моя стезя — безумье и смятенье».

Сказал — и встал Маджнун, тоской объят,

Своим стихам приплясывая в лад.

Чалму он сбросил, — так, созрев приметней,

Плоды свой цвет роняют в полдень летний.

Одежду сбросил, — так, до наготы,

Ветвь сбрасывает осенью листы.

Он поднял руку, боль познав разлуки, —

Чинар, поднявший ветви, словно руки!

Тут многие заплакали вокруг,

А он главу посыпал прахом вдруг.

Иные били в грудь себя камнями,

А у него в груди пылало пламя.

Как разорвавшая тенета лань,

Он побежал в пустыню, в глухомань.

Опять к нему пришла болезнь безумья,

Опять в степи запел он песнь безумья:

«Лайли — царица радостей и нег,

Маджнун — страданьям обречен навек.

Лайли владычица прекрасноликих,

Маджнун — в пустыне друг онагров диких.

Лайли — друзья и близкие хранят,

Маджнун — газелей быстроногих брат.

Лайли — среди людей, что скал надменней,

Маджнун — по скалам бродит средь оленей.

Лайли — поет подругам песнь свою,

Маджнун — внимает совам, воронью.

Лайли — свободна, как луна на небе,

Маджнун — в тюрьме тоски влачит свой жребий...»

МАДЖНУН ВЫКУПАЕТ У ОХОТНИКА ГАЗЕЛЬ И ОТПУСКАЕТ ЕЕ В ПАМЯТЬ О ЛАЙЛИ

Однажды из ночного родника

Испило небо каплю молока.

Земля, стремясь к рассветному веселью,

Простерлась перед солнечной газелью.

Маджнун открыл глаза средь горных трав,

От сна самозабвения восстав,

И от скалы он отделился быстро:

Так от кремня отскакивает искра.

Спустился в степь в предутренней тиши,

Кружился он, как вихрь, в степной глуши.

Завидуя, о зверях и о птицах

Он думал со слезами на ресницах:

«Всему живому жить дано вдвоем,

Я — чахну в одиночестве своем.

Награждена четою тварь любая

И потому живет, забот не зная,

Лишь я в долине долгой и пустой

Блуждаю, разлучен с своей четой...»

Так думал он, скорбя по воле рока,

И вдруг силки заметил издалека,

А в тех силках, беспечная досель,

Запуталась какая-то газель.

Охотник к ней бежал, а нож-убийца

Еще быстрей спешил в нее вонзиться.

Газель в силках, по ней проходит дрожь,

Охотник близко, он заносит нож...

Маджнун увидел это и со стоном