В глухую степь он снова убежал,

От племени родного убежал.

Он рассекал несбывшихся желаний

Гранит, он был в степях подобен лани,

Он безразличен к бренным нуждам стал,

Отныне человеку чуждым стал,

На всей земле он стал дружить отныне

Лишь с дикими животными пустыни.

Когда он засыпал во тьме ночной,

Он укрывался темной тишиной,

Лежал он на онагровой шагрени,

Ему служил подушкой круп олений.

Он восставал от сна в рассветный час,

Пустыню орошая кровью глаз.

С газелями, проснувшимися рано,

Он пил росу из чашечки тюльпана.

Как тростниковое перо — нагой,

В бумагу превратив песок сухой,

«Лайли! Лайли!» — в смятенье и печали

Он на песчаной выводил скрижали.

Те буквы кровью красил он своей,

Потом смывал их слез его ручей,

И снова, полон пламени больного,

Те буквы на песке писал он снова.

Весь день он занят был таким трудом,

Как будто находил отраду в нем.

Однажды облако взметнулось пыли,

И всадники Маджнуна окружили.

Охотились они средь горных скал,

Теперь в степи устроили привал.

Один из них, Навфаль, глава над ратью,

Свой век запечатлел своей печатью.

Несчастных и униженных оплот,

Он был для всех источником щедрот.

В стихах превыше был созвездий славных,

А в прозе много сказок знал забавных.

Там, где нужна отвага, был он львом,

Стране трудясь на благо, был вождем.

С коня на землю спрыгнул всадник смелый

Так с древа плод срывается созрелый, —

Перед Маджнуном, чья душа чиста,

Уселся и для слов раскрыл уста.

Увидев буквы, что песок заносит,

Спросил о той, кто это имя носит,

Узнал он тайну, что Маджнун берег,

И ту, кого Маджнун забыть не мог,

Увидел у Маджнуна в скорбном взоре

Отчаянье, смятение и горе.

Ему тогда страдальца стало жаль,

И, зарыдав, заговорил Навфаль:

«О ты, скиталец, нищий и бродяга!

Бархан — твой трон, песок — твоя бумага!

Хоть пишешь буквы пальцем на песке,

Руки любимой нет в твоей руке.

Хоть буквы кровью ты окрасил ало,

А из песка не извлечешь коралла.

Пойдем со мной, о мученик любви,

В моем шатре немного поживи.

Ты наготы сними с себя одежды,

Оденься одеянием надежды.

Не спишь ты и не ешь в глухой степи, —

Как все другие, ныне ешь и спи,

Да свежестью украсишься былою:

Кривой, как лук, вновь стань прямой стрелою!

Когда красив и строен станешь ты,

Возлюбленной достоин станешь ты.

Как дэв, бежишь от севера до юга,

Но разве дэву гурия — подруга?

Клянусь я тем, кто создал прах и высь,

Чьим именем премудрые клялись:

Коль моему последуешь совету,

То я, чтобы исполнить клятву эту,

Все силы приложу, и — день взойдет —

Твои уста вкусят желанный мед,

Как перевязью, периликой шею,

Поверь, ты обоймешь рукою своею!

Задачу, как бы ни была трудна,

Решают просьба, золото, война.

Но просьбы наша гордость не выносит,

Себе подобных гордый муж не просит

Всё золото отдам я, не тая,

Чтоб стала золотой судьба твоя.

А не поможет золото — ну что же?

Есть сила рук, что золота дороже!

Сей трудный узел постараюсь я

Распутать властным острием копья,

А иступлю его — так поступлю я.

Мечом сей трудный узел разрублю я».

Маджнун из-за таких манящих слов

Отречься от безумья был готов,

И, подчиняясь разума приказам,

К разумному он обратил свой разум,

С Навфалем поскакал во весь опор,

Последовал за ним в его шатер.

Там голову обрил, омыл он тело;

Лицо, что, словно гиацинт, желтело

И сплошь покрылось мускусом волос, —

Как роза, юной свежестью зажглось.

Как истинный араб, себя украсил

Чалмой, познал и благовонье масел,

И жалованный он надел наряд, —

Как кипарис, теперь он тешил взгляд.

Был весел с ним Навфаль, прогнал печали,

А дни за днями быстро пролетали,

Вновь на лице, исполненном красы,

Как черточки — бородка и усы.

Короче, так Навфаль его чеканил,

Чтоб он любимой сердце снова ранил,