Та песнь, что дерзко сочинил безумный;

Когда весь мир той вестью потрясен

И слухи катятся со всех сторон;

Когда угла не сыщется на свете,

Где б сказку ту не повторяли дети;

Когда тот слух всех кабаков достиг,

Стал криком пьяниц, песней забулдыг;

Когда, наставив школьников на разум,

Пугает их учитель тем рассказом, —

Что может быть страшней, чем этот срам,

Какой позор на долю выпал нам!

Я не хочу, чтоб дар мой драгоценный

Унес какой-то виршеплет презренный!

Замкните вашу просьбу на замок,

Чтоб высказать ее язык не мог

Не внемлю я такому разговору!

Позор вы прибавляете к позору.

К чему стремитесь, честь мою грязня?

Ступайте прочь, отстаньте от меня!

Ужели в этом деле я погрязну?

Зачем позор влачить мне понапрасну?

Мудрец, что не приемлет бренных уз,

Сказал: «Позор есть самый тяжкий груз».

Я ныне ваш тяжелый груз отрину:

Мне согнутую не ломайте спину!»

Внимали люди племени амир

Нелепостям, каких не слышал мир.

Затем сорвали с уст печать молчанья,

Воскликнули, полны негодованья:

«Кто хочет на тебя позор навлечь?

Нелепая, бессмысленная речь!

«Гремит, — сказал ты, — на земном просторе

Слух о Лайли и о ее позоре».

Но в чем ее позор? В том, что она

Любовью Кайса на земле славна?

Его неистовство и пламень страстный —

Свидетельства ее души прекрасной,

Не будь Лайли прекрасна и чиста,

Не пели б ей хвалу его уста,

А будь она красива чрезвычайно,

Но в то же время грех творила б тайно, —

Его любовь остыла бы тотчас,

Она узнала б, что огонь погас.

Но если оба пламенем палимы,

Позорит ли любимую любимый?»

Когда невежда, чья стезя крива,

Прямые эти услыхал слова,

Он, криводушный, чья крива основа,

Свой гнев обрушил на прямое слово,

И сразу же для клятвы, криволик,

Свой суесловный он раскрыл язык.

Сказал: «Клянусь божественностью бога,

Что судит каждого светло и строго;

Затем клянусь перед его лицом

Пророками, что посланы творцом;

Клянусь подвижниками, что навеки

Нам свет даруют из священной Мекки, —

Что если вы от Кайса к нам пришли,

Мечтая лишь о локоне Лайли,

Суля мне оба мира вместо платы,

То откажу вам, дорогие сваты!

Ста тысяч Кайсов локон тот ценней.

Скажите: «Кайс, не приближайся к ней!»

Кто он такой, чтобы к Лайли стремиться?

Он дерзок, есть и дерзости граница!

Пусть, разлученный с нею, он умрет, —

Иных о нем не ведаю забот.

Вы мне о нем не говорите боле:

Нет у меня лекарств от вашей боли».

Когда прибывшим ради сватовства

Сказал он те обидные слова,

Они домой пустились в тяжком горе

И Кайсу те слова открыли вскоре.

Он понял: нет надежды никакой, —

Утратил и надежду, и покой.

Во прахе он лежал и плакал кровью,

И говорил, измученный любовью:

«Лайли — душа, а я — любимой плоть.

Чтобы душа сияла, о господь,

Да будет у того, чьей темной силой

Я разлучен с возлюбленною милой,

В дыханье каждом — смертная тоска,

На древе жизни жалкой — ни листка,

Пусть тот, кто в сердце мне нанес увечье,

Кто от Лайли прогнал меня далече,

Скитается с увечною душой

В краю далеком, на земле чужой!

Тот, кто в меня, с повадкой хищной зверя,

Разлуки камень бросил, лицемеря,

Пусть камнем станет, чтобы в бездну пасть,

Иль попадет внезапно зверю в пасть!

Из-за него стал для меня, страдальца,

Весь мир так тесен, как кольцо для пальца.

Резьбу тот зложелатель произвел

По моему лицу ногтями зол.

От мяса пусть его отстанет ноготь,

А если спину вздумает потрогать,

Чтоб почесать ее, пусть коротка

Внезапно станет у него рука!»

НАВФАЛЬ ВСТРЕЧАЕТ МАДЖНУНА В ПУСТЫНЕ, ИСПЫТЫВАЕТ К НЕМУ СОСТРАДАНИЕ И ОБЕЩАЕТ ЕМУ СВОЮ ПОМОЩЬ

Торговец благовоньями Китая

Пришел, такую амбру предлагая:

Когда в слезах Маджнун лежал вдали

От красоты и чистоты Лайли

И стала боль его стократ тяжеле,

Он понял. «Надо убежать отселе».