Воспитанность поправ и честь губя,

Маджнуном называет сам себя.

Творит он грех, о страсти распевая,

Покровы целомудрия срывая.

Есть у меня жемчужина одна.

От сглаза дней она утаена,

Закрыта покрывалами запрета,

Одеждами невинности одета.

Лишь зеркало встречалось взглядом с ней,

Лишь гребень трогал шелк ее кудрей,

А этот злобный дэв, источник горя, —

Пробили барабан, его позоря, —

О страсти к ней распространил слова,

Из края в край о ней пошла молва.

Теперь везде его поются строки,

На Западе слышны и на Востоке.

То имя, что на самой глубине

Таилось, как сама душа, во мне,

Безумец каждым обнажил двустишьем,

Его на каждом перекрестке слышим.

От всех его приходов, видит бог,

Истерся дома моего порог,

А если б ноги я разбил злодею,

На голове вошел бы, думать смею!

Закрою дверь — сквозь крышу он пройдет,

Днем прогоню — он ночью прибредет.

Соседка, что к нему питала жалость, —

И та его приходов убоялась.

Лишь ты помочь мне в силах, о халиф,

Так помоги мне, тверд и справедлив.

Одно-два слова, милость мне являя,

Ты напиши, чтобы правитель края

Возвысил добронравия закон, —

Да буду от напасти я спасен».

Халиф, услышав старика моленье,

Немедленно составил повеленье.

Правитель края, получив указ,

Помчался к племени амир тотчас,

Призвал старейшин, знатные семейства,

С величьем распростер ковер судейства.

Был вызван Кайс, он рядом сел с отцом,

Их окружили знатные кольцом.

Правитель стал читать указ владыки.

Гласил он: «Кайс-Маджнун, поднявший крики

И песнопенья о любви к Лайли,

Да чтит обычаи родной земли,

Да странствовать без цели перестанет,

Да лишь своим он делом будет занят,

Да о Лайли двустиший не творит,

К ее шатру дороги не торит,

Да не идет к ней со своей любовью,

Да он предел положит суесловью,

Да у ее дверей не ляжет в прах,

Да прекратит раденья в тех краях,

Да не рыдает в горестном напеве

Он о следах покинутых кочевий,

Да у ее порога не поет

Газели, чтобы слушал их народ,

Да имя той, что мнится всех прелестней,

Его единственной не станет песней.

А если он нарушит наш указ,

То этим свой приблизит смертный час:

Простых иль знатных на дорогах мира

Да не страшат ни мщение, ни вира,

Коль темного отверженца убьют,

Коль жизни разобьют его сосуд».

Внимало племя, Кайсу сострадая,

Словам, что огласил правитель края.

Старейшины, и воины, и знать —

Все стали юношу увещевать:

«Постиг ли ты халифа приказанье?

Ты понял ли, как тяжко наказанье?

Нет власти выше, чем халифа власть,

Ты должен перед ней послушно пасть.

Умрешь, его нарушив повеленье,

Твое добро пойдет на разграбленье.

Подумай, пожалей отца и мать,

Безумства впредь не надо совершать.

Когда Лайли отцу не подчинится,

Открыто кровь твою прольет убийца.

Отмщения не требуй ты от нас:

Так пожелал халиф, таков указ!»

Маджнун, судом жестоким потрясенный,

Так вскрикнул, как в тоске кричит влюбленный,

И капли крови хлынули из глаз,

И кровь на желтизне лица зажглась.

Повержен и унижен миром злобным,

Он пал во прах и стал прахоподобным,

Он был как полумертвая змея,

Напоминал больного муравья.

Бессильной стала плоть, а дух могучий

В нем угасал; он бился, как в падучей,

И траурный образовали круг

Вокруг того, кого сломил недуг.

Тогда заплакал и правитель края

И, по-иному правый суд свершая,

В своем судействе милость проявив,

Отринул то, что приказал халиф.

Сказал: «Халиф провидящим указом

Всех озарил, кто проявляет разум.

Лишь тех указ карает, кто здоров.

Безумец недостоин мудрых слов».

Кайс много времени лежал во прахе,

Вдали от племени лежал во прахе.

Когда же он обрел сознанье вновь,

Слагать двустишья начала любовь.

Своей души настроив чанг высокий,

Таким напевом окрылил он строки: