Кто уловляет сахарные речи?

Ларец с жемчужинами — алый рот —

Кого жемчужной прелестью влечет?

Я от любви к прекрасной пламенею, —

Кто ныне восседает рядом с нею?

От страсти к солнцеликой я умру, —

Кто ныне молится ее шатру?

Прекраснейшей она считаться вправе,

Но чтоб я с ней сидел — господь избави!

С меня достанет — у тебя сидеть,

Отсюда на шатер ее глядеть!»

Сказал — и наземь пал к ногам вдовицы,

Слезами окровавил он ресницы,

Он землю красной влагой оросил,

И плакать больше не хватило сил.

От слабости утратил он сознанье,

Он позабыл весь мир, прервав стенанье.

Вдова опрыскала его водой,

Открыл глаза страдалец молодой,

Придя в себя — а ночь взошла на небе, —

Побрел к себе домой, кляня свой жребий.

Все дни он приходил к вдове, глядел

На дом Лайли, иных не зная дел.

Но небосвод, сочтя людей добычей,

Поскольку у него такой обычай,

Избрав несправедливость ремеслом,

Низвергся на страдальца новым злом.

Влюбленные в Лайли, желая мести,

Перед ее отцом предстали вместе,

Сказали яда полные слова-

«Маджнуна прячет у себя вдова».

Отец Лайли пришел с подъятой дланью,

Он женщину осыпал злобной бранью:

«Как ты посмела на моей земле

Помыслить, непотребная, о зле?

Того, кто честь мою попрал, кто имя

Мое срамит поступками своими,

Зачем в свой дом ты стала зазывать?

Но если он придет к тебе опять,

Но если склонишь пред Маджнуном шею —

Ты с головой расстанешься своею!»

Вдова от брани яростной такой

Затрепетала ивой над рекой.

Когда наутро, в страхе от попрека,

Завидела Маджнуна издалека,

Воскликнула: «Душа моя скорбит,

Да не приму из-за тебя обид!

Дитя мое, забудь ко мне дорогу,

Не приближайся к моему порогу.

Лайли тебе верна, к тебе добра,

Но ненависть ее отца остра.

Я — нищенка, он — племени вожатый,

Куда я скроюсь от его расплаты?

Я за себя боюсь и не таюсь, —

Однако больше за тебя боюсь.

Я правду говорю тебе, как другу

Умрешь, когда придешь в мою лачугу!»

Маджнуна потрясли ее слова.

Услышала его ответ вдова

«О матушка, ты по какой причине

Отвергла милосердие отныне?

Мы здесь чужие всем, а потому

Ты не чужая сердцу моему.

Зачем же хочешь быть со мною в ссоре,

Зачем же ты меня ввергаешь в горе?

Не странно ли, что страннику чужда

Та, чей удел — чужбина и беда?

Людских судеб нам возвещают списки,

Что странники всегда друг другу близки.

Кто этих списков разорвет листы,

Неблагородства явит нам черты.

Лицом к Лайли в твоей сидел лачуге, —

Казалось, вижу я лицо подруги.

Хотя ты отвернулась от меня,

Уйду, признательность к тебе храня.

Вот так сокроюсь я, вот так исчезну,

Низвергнусь я в губительную бездну

Пришел я с радостью, уйду с тоской, —

Мне жребий уготован был такой.

Но уповаю, что меня вспомянешь,

Как только в сторону Лайли ты глянешь.

А вспомнишь странника в степи чужой,

Несчастного с измученной душой, —

Твоими на Лайли взгляну глазами,

Твоими помолюсь о ней устами.

Ты эту просьбу выполнишь? Тогда

Мне никакая не страшна беда,

А нет — умру и на Лайли не гляну,

Покуда я из мертвых не восстану».

Сказал — и скорбной головой поник,

Ушел, к пустыне обратя свой лик.

ОТЕЦ ЛАЙЛИ ГНЕВАЕТСЯ НА МАДЖНУНА ИЗ-ЗА ТОГО, ЧТО ТОТ ЕЩЕ РАЗ ПРИШЕЛ В ДОМ СОСЕДКИ, И ОТПРАВЛЯЕТСЯ, ВО ИСПОЛНЕНИЕ СВОЕЙ КЛЯТВЫ, ВО ДВОРЕЦ ХАЛИФА С ЖАЛОБОЙ НА МАДЖНУНА

Кто запретил, чтоб странник беспокойный

Встречался с той красавицею стройной,

Кто величался племени главой, —

Узнал отец Лайли, что со вдовой

Кайс виделся в ее жилище снова.

Решил: «Исполню клятвенное слово!»

Поднялся, клятвой сердце опалив,

Отправился туда, где жил халиф.

Как всякий, чья к суду взывает совесть,

Он изложил по-своему ту повесть:

«Есть в племени амир один смутьян,

Чье ремесло — безумье и обман.

Лжец и притворщик, безо всякой цели

Слагает он двустишья и газели,