Он недостоин имени «Влюбленный».

Лишь тот постиг любовь, чье существо

От «я» освободилось своего,

Кто подавил желания плотские,

И горести, и радости пустые,

Кому чужда надежда, чужд и страх,

Кто горд, но голову склонил во прах,

Кто, не боясь судьбы невыносимой,

Всё принял, что исходит от любимой».

ОТЕЦ ЛАЙЛИ УЗНАЕТ О ЕЕ ВЕЧЕРНЕЙ ВСТРЕЧЕ С МАДЖНУНОМ И НАКАЗЫВАЕТ ДОЧЬ

Когда Маджнун, сжигаемый огнем,

Уже не мог с Лайли встречаться днем,

Он мучился до самого заката,

Душа его была тоской объята.

А вечером, надев наряд ночной,

Он уезжал, влеком своей луной.

Желая с ней побыть хотя б немного,

Ночь проводил он у ее порога.

Лишь получал возможность, каждый раз

Он о разлуке начинал рассказ,

Он говорил возлюбленной подруге

О том, как днем томится он в недуге.

Хотя страдал он много дней подряд,

Он был и мимолетной встрече рад.

Однажды эти двое добронравных,

В стране любви не ведавшие равных,

Уединясь, сидели вечерком,

Поглощены беседой целиком.

Тут юноша с повадкою дурною,

Хотя живой, а с мертвою душою,

С понятьем нехорошим о любви,

Услышал тех, кто горести свои,

Свое отчаянье, свои печали,

Стеная, друг пред другом изливали.

В нем зависть к двум возлюбленным зажглась,

В душонке низкой всколыхнула грязь.

На следующий день, приукрашая

Обманом суть и с вымыслом мешая,

Перед отцом Лайли предстал юнец,

И как солома запылал отец.

Он гневен был — стал гнев еще безмерней,

Когда узнал о встрече той вечерней.

Он дочери пощечину нанес,

Ударил розу — украшенье роз,

И от удара — та, что всех невинней, —

Вдруг роза стала лилиею синей.

Затем ударил розгою Лайли,

От розги розы крови расцвели.

Отец кричал на дочь: «Во всем покайся!»,

А дочь: «Во всем, что отдаляет Кайса!» —

То есть не от побоев боль страшна,

А оттого, что друга лишена,

Рыдала не из-за телесной муки,

А потому, что с нею Кайс в разлуке.

Тогда, побои прекратив, отец

Поклялся так: «Свидетель мне творец,

Приду к халифу, с жалобой предстану

На дерзкого: кто разрешил смутьяну

Вступать в запретный для него приют,

Едва лишь тени ночи упадут?

Иль нравится коварному охота —

Он хочет лань мою поймать в тенета?

Услышит жалобу мою халиф —

Добро. А коль не будет справедлив,

Я пред Маджнуном вырасту стеною,

Заслон из копий и мечей построю,

Чтоб не позорил сей чужак наш род:

Иль уберется прочь, или умрет!»

Маджнун почувствовал тоску и горе,

Когда узнал об этом разговоре,

Он проклял одиночества удел,

Жить на земле он больше не хотел,

В смятенье ноги у него дрожали, —

Смыл буквы счастья со своей скрижали:

Не за себя боясь, а за нее,

Отныне не войдет в ее жилье,

Чтоб не терзал ее отец жестокий,

Чтоб на нее не сыпались попреки.

МАДЖНУН НАПРАВЛЯЕТСЯ В ДОМ НЕКОЙ ВДОВЫ СОСЕДКИ ЛАЙЛИ; ОТЕЦ ЛАЙЛИ ЗАПРЕЩАЕТ ВДОВЕ ПРИНИМАТЬ У СЕБЯ МАДЖНУНА

Соседкою Лайли была вдова,

Не знавшая с тем племенем родства.

Она познала, как судьба сурова,

Влача вдовство средь племени чужого.

Для мужа смерти наступил черед —

Осталось двое от него сирот.

Изгнанников чужбина не пригрела,

В желудках пусто, неприкрыто тело...

К местам, где знал и счастье и беду,

Маджнун стремился, как птенец к гнезду

Он приходил, чуть сердце истомится,

В жилище, где печалилась вдовица.

Когда он видел тех двоих сирот,

Делился с ними от своих щедрот,

Всем сердцем детям сострадая малым,

Он втайне в руки золото влагал им...

Маджнун, отринув толки и молву,

Лишь о Лайли расспрашивал вдову:

«Что ныне с ней, с подругой молодою?

Кого теперь чарует красотою?

Кого теперь ей хочется пленить?

Кому любви протягивает нить?

Другого ли нежданно полюбила?

Забыла ли меня иль не забыла?

Кто дичью стал в силках ее кудрей?

Кого влечет михраб ее бровей?

Из уст ее рубиновых при встрече