Лайли, чуть на красавца бросит взор,

Раба приобретает с этих пор,

На девушку она с улыбкой глянет,

И та навеки ей рабыней станет.

Лайли внимала восхваленьям слуг,

Когда к любимой Кайс приехал вдруг

Лицо его покрыла пыль дороги,

Душа полна любви, полна тревоги.

Он землю пред Лайли поцеловал,

Он божью милость на нее призвал,

Но Кайс не удостоился и взгляда,

Казалось, что она ему не рада.

Игрива, обольстительна, томна,

Притворно брови хмурила она,

Со всеми, кроме Кайса, говорила,

Всем, кроме Кайса, звонкий смех дарила,

Всех, кроме Кайса, к радости звала,

Со всеми, кроме Кайса, весела.

Лицом была ко всем, к нему — спиною,

Была со всеми доброй, с Кайсом — злою.

Кайс на нее глядит, но каждый раз

Она как бы не видит робких глаз,

Кайс говорит ей ласковое слово —

Она прилежно слушает другого.

Уловки, ухищрения Лайли

Страданье сердцу Кайса принесли.

К любимой прискакал — и что нашел там?

Его тюльпан был красным — стал он желтым!^[29]

С лица скорбей завесу он совлек,

И вздох его был долог и глубок.

Он слезы с каждой уронил ресницы, —

Нет, жемчуга на желтый лик страницы:

«Где прежний мой успех и где почет?

Куда теперь судьба меня влечет?

О, если бы Лайли узнала жалость,

Лишь мне, других оставив, улыбалась,

Сидела б лишь со мной наедине

И речи б говорила только мне!

Я испросил бы у нее прощенья

Всем, на земле свершившим прегрешенья.

Безгрешен я, но лишь ее одну

Прошу теперь — простить мою вину.

Ходатая найдет ли виноватый?

Но эти слезы — верный мой ходатай!»

Услышав просьбу жарких, светлых слез

И ту газель, что милый произнес,

Лайли от всех мгновенно отвернулась,

И подошла к нему, и улыбнулась,

Сказала с нежной ласкою в речах:

«О воинства страдальцев шахиншах!

Мы оба — я и ты — влюбленных двое,

Нам без любви постыло всё живое,

Не плотью — сердцем слиты я и ты,

Мы суесловны, но душой чисты.

Нахмурила я брови, но не думай,

Что на тебя смотрю с недоброй думой,

Я лишь на людях зла — и неспроста:

Боюсь, что нас коснется клевета.

Любовь да будет сокровенным кладом:

В нее никто пусть не проникнет взглядом!»

Внимая вести радостной такой,

Утратил Кайс рассудок и покой,

Упал в беспамятстве, как бы под сенью

Той стройной пальмы стал бесплотной тенью,

Не шевелился на одре земном, —

Решили, что заснул он мертвым сном.

Из глаз пролили на страдальца влагу,

Но юношу не привели ко благу.

Боясь, что больше нет его в живых

И что в убийстве заподозрят их,

Пустились в бегство те аравитяне,

Прервав свое веселье для стенаний.

Никто, помимо Кайса и Лайли,

Ни близко не остался, ни вдали.

Лайли к его склонилась изголовью,

Смотрела на недвижного с любовью,

Как бы шепча: «Страдал он день за днем,

Покуда не заснул последним сном.

Любви познал он смуту и тревогу,

Из-за любви он отдал душу богу».

День догорел. Маджнун раскрыл глаза —

Пред ним любимой вспыхнула краса.

Он зарыдал, — казалось, в день ненастный

С ресницы каждой хлынул ливень красный.

«Единственный! — услышал он Лайли. —

Ты — повесть, что влюбленные прочли.

Но как сознанья ты утратил звенья?

Кто дал тебе вино самозабвенья?»

Сказал: «Тобой, тобою мне дано

Беспамятства печальное вино!

Ты отвернулась от меня сначала,

Красноречивая, со мной молчала,

Ты руку сблизила с другой рукой,

Не я с тобой был рядом, а другой,

Ушла ты от подобных мне, смиренных,

Унизила меня в глазах презренных.

В конце концов ты сжалилась и вновь

Явила ласку мне, волнуя кровь.

Меня ты страстью напоила сладко,

Велев испить всю чашу без остатка.

Твои слова ожгли меня огнем,

Меня ты опьянила тем вином!

В беспамятство меня поверг твой пламень,

Что ж делать: я ведь человек, не камень!»

Лайли, услышав юноши ответ,

От счастья расцвела, как вешний цвет.

Сказала: «О души моей стремленье,