К таким советам не была глуха.

Приняв слова кормилицы на веру,

Терпенья испытать решила меру.

Влюбленный, слух к советам обратив,

Становится на время терпелив,

Но вновь нетерпеливо жаждет встречи,

Едва советчика умолкнут речи.

ЗУЛЕЙХА В РАЗЛУКЕ С ЮСУФОМ ТЕРЯЕТ ТЕРПЕНИЕ

Как только день-Юсуф в тюрьме поник,

От неба-Зулейхи сокрыв свой лик,

Затмилось небо-Зулейха слезами,

Ища Юсуфа черными глазами.

Но так как в слезы просочилась кровь,

То небеса воспламенились вновь,

И сердцем окровавленным казалась

Заря, невольно вызывая жалость:

Кровавая пылала полоса,

Стенаний раздавались голоса...

Для тех, кто любит, день страшнее ночи,

А ночью их тоска еще жесточе.

Их день разлукой черной омрачен,

А ночью мрак теснит со всех сторон.

От жгучей скорби днем черны их лица,

А по ночам дано им с мраком слиться.

От бремени угрюмо разрешись,

Рождает ночь тоску в тревожный час;

Ребенок, вытолкнутый из последа,

Пьет кровь сердец, как отпрыск людоеда!

Как злится ночь, нежданно обретя

Такое кровожадное дитя!

Когда пред Зулейхой, дрожа от гнева,

Явила ночь свое большое чрево,

Для сердца месяц не сиял во тьме,

А тот, кто сердце взял, сидел в тюрьме.

Мрак не развеют ни луна, ни свечи,

Когда нельзя достичь с любимым встречи!

Кровь сердца на ее глазах зажглась,

Она рыдала, не смыкая глаз:

«Дано ль в темнице отдохнуть Юсуфу?

Прислуживает кто-нибудь Юсуфу?

Придет ли ночью кто-нибудь в тюрьму,

Желая ложе постелить ему?

Кто поглядит на юношу с любовью,

Приникнув, как светильник, к изголовью?

Кто сможет с лаской пояс развязать?

Кто сможет сказку на ночь рассказать?

Мой милый стал ли прирученной птицей?

Он свыкся ли с ужасною темницей?

Ужели розоликий стал тусклей

И раскрутились завитки кудрей?

Иль стали желтыми в тюрьме ланиты,

А гиацинты локонов развиты?

А сердце, как цветок, познавший зло,

Увяло иль внезапно расцвело?»

Такой была ее речей унылость,

Покуда стража стражей не сменилась.

Терпенье в ней иссякло, как родник,

А нетерпенья пламень в ней возник.

В ней страсть забушевала молодая,

Сказала мамке, плача и рыдая:

«Пойдем с тобою к узнику вдвоем,

Тайком в обитель горечи войдем.

Мы, прячась в уголке, к нему не выйдем,

Но юный месяц в кандалах увидим.

Цветущим садом назовет знаток

Темницу, где такой сокрыт цветок.

Душа того, кто любит, в сад стремится,

Но садом стала для меня темница».

Пошла, как кипарис, отрада глаз.

Как тень за нею мамка поплелась.

Начальнику темницы приказала,

Когда пред ним таинственно предстала, —

Мол, пусть пред ней в тюрьму откроет путь,

Чтоб издали на узника взглянуть.

Вошла — и что же? Как луна, сиял он,

На коврике молитвенном стоял он,

Стоял он, как свеча, перед творцом,

Несчастных озарив своим лицом.

То гнул он тонкий стан, как месяц юный,

И падал свет из глаз, как отблеск лунный,

То каялся в людском извечном зле,

Как стебель розы, приникал к земле.

То к богу он взывал душой живою,

Поникнув, как фиалка, головою.

Она забилась в темный уголок.

Он, близкий ей, стал от себя далек.

Она к нему почувствовала жалость,

Глаза росой покрылись, сердце сжалось.

Сказала: «О мечта красавиц всех,

Всех женщин страстный сон и сладкий грех!

Смотри: из-за любви к тебе горю я,

Лишь о тебе, лишь о тебе горюя!

Хоть наша встреча и была светла,

А мой огонь водой не залила.

Меч равнодушия вонзил в меня ты,

Но каешься ли ты, как виноватый?

Да будет слава твоему добру:

Я лишена его — и я умру.

Молитвы милосердия подъемлешь,

Но лишь моим ты жалобам не внемлешь.

Тоска моя сильней день ото дня!

О, если б мать не родила меня!

А родила, — ужели надо было,

Чтобы меня кормилица вскормила?

Вскормила, но зачем же молоком?

Уж лучше б яду мне дала тайком!»

Она стоит в одном углу темницы,