Как мастер, новый блеск ей придает

Тех, кто ленив — немало их на свете, —

Укоры подгоняют, словно плети:

Не так ли поднимают плеть, гоня

Ленивого и вялого коня?

Узнав, страдает Зулейха жестоко,

Египет стал болтливым как сорока.

Пронюхав тайну, не распутав нить,

Все жены стали Зулейху бранить.

Ее поступки превратив в пороки,

Посыпали на Зулейху упреки:

«Какой позор! О, как не стыдно ей:

Пленил ее невольник, раб-еврей!

Объята страстью и не зная меры,

Отвергла разум и законы веры.

Подумайте, как низменна, слаба:

Она влюбилась в своего раба!

Но этот раб, чванливец непреклонный,

Пренебрегает госпожой влюбленной.

Не смотрит на нее, не хочет пасть,

Он утолить не хочет эту страсть.

Она бежит за ним, влекома к блуду,

Она его преследует повсюду,

Но равнодушен он к ее мольбе,

Как будто гвозди вбил в глаза себе!

На плач ее он смехом отвечает

Иль попросту ее не замечает,

Видать, ему не нравится она,

Знать, врали, что красавица она.

Вот если б он одной из нас достался, —

Таким бы равнодушным не остался!

Прекрасным покорился бы глазам,

Он счастье дал бы нам и взял бы сам.

Кто нелюбимую любить принудит?

Увы, никто насильно мил не будет.

Есть женщины: без видимых причин

Их красота не трогает мужчин.

Есть много в мире девушек красивых,

Увы, отвергнутых и несчастливых».

Но к сплетницам не будучи глуха,

Их осрамить решила Зулейха.

На пир веселый созвала смуглянок —

Красивейших, знатнейших египтянок.

То был не просто пир, а царский пир!

Таких сластей и яств не ведал мир!

Как ночью в щелке луч благого света,

Светилась прелесть каждого шербета.

Хрусталь роскошных чаш сверкал везде,

И амбра в них подмешана к воде.

Куда ни глянешь — скатерть золотая

Горит, созвездьем ярких чаш блистая.

Не то что плоть — и дух бессмертный наш

Насытился б из этих блюд и чаш!

Мы здесь любое кушанье нашли бы,

Здесь было всё — от Солнца и до Рыбы!

Здесь было женам за халву не жаль

Отдать свой сахар губ, зубов миндаль.

Из-за халвы — отрады жизни краткой —

Дворца ее основа стала сладкой!

Ты стены видишь ли из-под. парчи?

Там сахарными стали кирпичи!

Был сладок вкус халвы, уста манящей,

Но были губы сахарные слаще.

От их улыбок таяла халва,

Хотя сама стремилась к ним сперва!

Гостям являя пестрый блеск павлиний,

Прислуживали им рабы, рабыни.

Уселись периликие в кружок,

А каждая — как розовый цветок.

Какие нужно, совершив обряды,

Из чаш и блюд отведали услады.

Убрали слуги роскошь скатертей,

И Зулейха восславила гостей,

И всем, надев смирения личину,

Дала по ножику и апельсину:

То апельсин, то ножик подает,

Найдя приманку для своих тенет.

Был апельсин оранжевой окраски,

Больных желтухой исцелял, как в сказке.

Сказала: «Коль пирует красота,

Принадлежат вам лучшие места.

Чего ж дивитесь вы, спросить я смею,

Моей любви к незольнику-еврею?

Увидите того, кто ярче дня, —

Поймете и простите вы меня!

Дозволите, согласье мне даруя, —

Сюда прийти его уговорю я».

Ответили. «Согласье мы даем.

Все наши разговоры — лишь о нем.

Пусть явится, сияя красотою,

Пусть поразит нас негой молодою.

Ему свои мы отдали сердца,

Хотя не видели его лица.

Мы апельсины поедим с весельем —

Они больным желтухой служат зельем,

Но до тех пор, пока он не придет,

Никто не станет резать вкусный плод».

К Юсуфу мамку с нежными словами

Послала Зулейха. «Предстань пред нами,

О стройный, тонкостанный, появись,

Падем к твоим стопам, о кипарис,

Приди же, о печальный и прекрасный,

Мы будем на твоем пути безгласны».

Но был Юсуф к подобной лести глух,

Он отвратил от мамки взор и слух.

Явилась Зулейха, и на колени

Она пред ним склонилась для молений:

«О, выслушать меня ты соизволь,

Моей души отрада, свет и боль!