— Да я с самого начала знал, что ты, ты лисицу упер! — взъярился Прокоп.
— Докажи…
— Ты, ты, ты!..
— Не ори, — Гордей страдальчески прикрыл глаза. — Худо мне, ай не видишь?
«Может, и моя смерть тут, рядком с Гордеевой», — подумал Прокоп и боязливо покосился в темный угол за печкой — не стоит ли там она, старуха жуткая, с костлявым пальцем, поднесенным к мертвым губам? В тишине, сначала едва-едва, потом слышнее, донесся с улицы шум гульбища. Вскоре различимы стали топот, выкрики, визг гармошки. Чей-то усталый, охрипший голос выкрикивал:
Подружечка, не робей,
Покидает — не жалей,
Мы с тобой фартовые,
Найдутся дружки новые!
— Во дают! — сказал Гордей. — Молодец Галька, нашей породы, макеевской…
— Я кликну, ежели желаешь…
— А зачем? — коснеющим языком вымолвил Гордей. — Пускай гуляет… девка…
И дернулся телом, затих, вытянулся…
Прокоп постоял с минуту над мертвым телом, потом вышел и позвал Галину.
— Ну что там у вас? — спросила она недовольно из толпы.
— Дед твой помер, вот что, — сказал Прокоп и побрел прочь, не оглядываясь.
Он чувствовал, как, прямо в пути, тают его силы, смертная истома подступает к сердцу, и все его мысли были лишь о том, как бы не упасть, дойти до заветного дивана под телевизором.
Когда он лег, привиделся ему Гордя. Друг шел навстречу по узкой извилистой тропе меж крестами и деревьями, предостерегающе подняв руку: «Не ходи сюда, пшел вон!..» — «Пусти, Гордя», — жалобно попросил Прокоп. Все его тело было налито тяжелой застарелой усталостью, неодолимо гнувшей к земле. «Не пущу! — грозно и весело кричал Гордей. — Я тебе жизнь спас… блох тебе на плешину!» — «Пусти, — молил Прокоп, опускаясь на колени. — Христа ради, пусти!» И тут увидел он Дусю. Высокая, сутулая, в ватнике и кирзовых сапогах бежала она через поле, отчаянно крича, чтобы он поберегся. «Не надо бежать, не успеешь ведь, все равно не успеешь», — шептал Прокоп. Любовь и благодарность разрывали его сердце…
Дуся вернулась из города в вечерней темноте. Зажгла свет, взглянула на отца, вытянувшегося на диване, и, сразу догадавшись, кто это побывал сейчас в их доме, тихо и горько заплакала. Однако скоро утешилась, представив себе, как будет лежать Прокоп в гробу в новой рубахе.
Кошачьи истории
Ветерка уже нет на свете, он стал легендой и, как во всякой легенде, правда о нем смешалась с вымыслом.
Впервые я увидел его лет десять назад, в первый свой приезд в Слободу — край синих озер и сосновых боров.
Там я чуть ли не каждый год провожу отпуск, ловлю рыбу и собираю грибы. За красненькую в месяц Надежда Егоровна, баба Надя, моя давняя знакомая, пускает меня на чердак своей неказистой, осевшей набок избы. Под крышей сложено сено, в нем приятно и покойно спать. Устраивает меня чердак и по другой причине — под балками я натягиваю веревки и вялю на них рыбу — плотву, густерок, бывает, и лещей. Или нанизываю на нитки и сушу белый гриб: под здешними вековыми соснами он особенно хорош и крепок. Баба Надя тоже довольна: как-никак десятка — существенная добавка к ее тридцатирублевой пенсии.
Помню самые первые дни пребывания в Слободе. В сумерках, когда я возвращался с озера, баба Надя, встречая меня на крыльце, проникновенно просила:
— Ты только с огнем поосторожней, малый, не спали меня, старую.
— Не спалю, Надежда Егоровна, — бодро обещал я, впрочем в душе досадуя. На чердак проведено электричество, спичками я не пользуюсь, так как не курю. Каким же образом я могу спалить почтенную старушку?
На эти же обстоятельства резонно указывал бабе Наде ее муж — лысый со лба (следовательно, от ума полысевший), кругленький и плотный Дмитрий Федорович, на что его супруга со свойственной женщинам нелогичностью отвечала ему:
— Вот спалит, тогда другое запоешь…
Хотя я целыми днями пропадал на озере или в лесу, все же за месяц успел хорошо узнать не только хозяйку с хозяином. Часто захаживала в их дом Маргарита Аркадьевна — старинная подружка бабы Нади. И еще не мог не запомниться мне кот по имени Ветерок.
В приятном предвкушении увидеть их всех переступил я порог знакомой избы во второй свой приезд в Слободу. Баба Надя сидела на низенькой скамейке у печки и чистила картошку. Я поздоровался и спросил, где Дмитрий Федорович (для него, тоже заядлого рыбака, я привез в подарок десяток кованых киевских крючков). Хозяйка, не отвечая, все ниже клонила голову к желтой картофелине, зажатой в левой руке.
— Так где ж он? — тупо повторил я.
Она выпрямилась и усмехнулась отчужденно, давая понять, что я, хотя и жил в прошлом году с ними вместе целый месяц, но все же человек чердачный, в сущности, посторонний. Бормоча извинения, я повернулся было к двери, но тут баба Надя заговорила.
— Где, где, — передразнила она меня высоким, дрожащим голосом. — Знамо где… Одна я теперь живу, малый…
И не удержалась — заплакала…
На долгом своем веку держала баба Надя немало котов и ни одной кошки. С кошками — великая морока, котята от них, всех себе не оставишь и соседям не раздашь — топить надобно. Да разве поднимется у нее рука топить их — слабых и слепеньких?
Особенно любила она кота белой масти с рыжей подпалинкой на груди и в темных валенках на всех четырех лапах. Это был толстый спокойный котище, лежебока и соня. Мурлыкал хорошо — будто музыка у него в груди играла. И чтобы стащить там что-то со стола или пискленка (то есть цыпленка, на языке бабы Нади) придушить — ни боже ты мой! Был кот умен, солиден, без легкости в поступках, бегать быстро даже за мышами не любил. А вот звали его несоответственно — Ветерком.
Как-то открыли в их курортном селе стеклянную забегаловку, дед Митрий повадился ходить туда, чтобы выпить кружку-другую пива. Наверное, он уже чуял, что близок его скоропостижный конец, и, может быть, поэтому стали наваливаться на него гибельные вопросы — для чего, мол, человек на свете живет и кому это нужно, коль все равно помрет, и все такое прочее. Решив, что жизнь человеческая — одно недоразумение, Дмитрий Федорович ударился в угрюмость и пристрастился к пиву. Баба Надя, вспоминая о муже, без нажима, мягко, но всегда обращала на это внимание — не к водке, а к пиву, так как до самого смертного часа был ее Митрий человеком умеренных склонностей и направлений, не дозволявшим себе никаких излишеств.
Сидит, бывало, Митрий в чайной за столиком-крохотулей, вперив насупленный взор в грязную половицу, размышляет о тщете жизни, а кот прогуливается, не торопясь, у ног посетителей — под одним столиком колбасную пленку пожует, у другого — сметанную бляху слижет, а там рыбьей сушеной головкой похрустит.
Наведывался Митрий в эту забегаловку чуть ли не каждый день, и всегда увязывался за ним кот, тогда еще, считай, безымянный: кликали его Васькой, да только разве это имя для такого кота? Как-то толстуха-буфетчица, очень жалостливая до всякой живности и по этой, наверное, причине не принимавшая никаких мер борьбы против чрезмерно расплодившихся в чайной мышей, бросила коту изрядный обрезок колбасы и умильно выразилась в том смысле, что без этого замечательного кота-завсегдатая ее «Ветерок» не был бы «Ветерком» и что кот-де как вывеска для ее забегаловки. С того времени запьянцовская братия в угоду буфетчице и стала величать бывшего Ваську Ветерком — по названию чайной.
Всякие вкусные вещи, однако, принимал из рук буфетчицы с холодком и мурлыкал сдержанно — не от сердечной признательности, а только чтобы не быть невежливым. По-настоящему он был привязан к одному лишь Митрию. И баба Надя особенно ценила в нем эту редкую в котах черту — преданность не дому, где жил, не чайной, где харчевался, а именно человеку, своему хозяину, который в общем-то ничем не баловал ленивого мурлыку.
