— Новенький? — Он даже не счел нужным поздороваться со мной. — Будешь вот с этим, — указующий жест в сторону бухгалтера. — Раствор ребятам. На носилках. Ясно?
Я взглянул на часы, было ровно девять. Работали мы до двенадцати. Прораб куда-то исчез, но точно в это время, минута в минуту, вынырнул как из-под земли и прокричал шабаш.
— Не рано ли? — спросил я.
Он засмеялся снисходительно.
— Как колхозники? Да? От зари до зари? Мы кто есть? Рабочий класс мы. А сколько рабочий в городе? Ага, восемь… У нас же семичасовка. И в субботу вкалываем. Запомни: в девять, как штык, здесь. В двенадцать — чтоб духу твоего не было. В три снова здесь. И до семи. Такой распорядок. Ни вправо, ни влево. Не своевольничать. Дисциплина. Усек?
Его манера говорить, как бы отрубая слова, позабавила меня. «Ладно, в девять так в девять, — подумал я. — Утро свободное. В семь так в семь. Вечер свободный».
После обеда вся бригада валялась на траве, дымила сигаретами и травила анекдоты: из райцентра не подвезла раствор. Впрочем, кирпич тоже кончился. Прораб Бородулин бегал по лужку, чуть ли не по нашим головам, и яростно ругался. Я посочувствовал ему. На стене зерносклада, которая не так-то уж высоко поднялась над землей, ветерок лениво шевелил полотнище с призывом: «Сдадим объект в сентябре!» Сроки, как говорится, поджимали, а тут эти досадные неувязки.
Так потом и пошло изо дня в день. Иногда мы работали, чаще отдыхали. К чести прораба, он не распускал нас по домам, если не было стройматериалов. Помотавшись у склада, наругавшись до хрипоты, он влезал на злополучную степу с призывным полотнищем и, приставив ладонь к бровям, принимался всматриваться в даль — не покажется ли из-за рощи долгожданная машина.
Это можно отнести к достоинствам Бородулина — никогда, до последней минуты, не терял он надежды.
Постепенно нечто похожее на симпатию к нашему незадачливому распорядителю родилось во мне. Я даже подумывал наведаться к колхозному председателю, чтобы серьезно потолковать с ним о делах на стройке.
Вечером Анюта, неприкаянно помыкавшись по избе, поворчав, что Валентина снова где-то «черти давят», надела новое платье, сняла со стены гитару и ушла.
— К Юльке подалась, — объяснила мне Азаровна. — Подружка у нее есть такая. Разведенная. На месте Валюшки не позволила б с ней водиться. Не научит она Анюту доброму: мужиков женатых у себя тайком принимает, винцо с ними пьет…
Вскоре за окнами послышалась знакомая песня.
— А где же Анюта? — спросил Валентин с порога.
— Знамо, где… — Азаровна, кряхтя, опустилась на колени и заглянула под кровать, делая вид, что ищет Барсика. — Куда ж запропастился?.. Сколько раз учила тебя, Валентин, — строже с ней будь.
— Ладно, ладно, — нахмурился Барченков. — Ушла — ее воля, я в сторожа при ней не нанимался.
— Ты муж при ней… Кис, кис! — сердито звала Азаровна Барсика. — А то что ж получается? Мужик усталый домой, его бы встретить ласковым словом, покормить, а она… Да где ж ты, котище, разрази тебя гром!..
— Меня самого вечерами часто не бывает, — сказал Валентин.
— Сравнял, называется, — Азаровна, охая, поднялась с пола. — Ты работаешь, ты первый человек в артели. А она? Все бы ей на гитаре бренькать, песни петь.
— Так ведь и отец пел, и я пою, — улыбнулся Валентин.
— Ты какие поешь? А она?.. Лирические. Тьфу, прости господи!..
— Пойдемте во двор, — повернулся ко мне Барченков. — Вечер сегодня хороший…
Да, хороший был вечер… Воздух прозрачный, тихо мерцающий — будто вобрал в себя звездный свет. И пахло сеном. Я опять пожалел, что не попал на работу в луга.
Мы сели на скамейку в саду. Она, потрескивая, подалась под нами а накренилась.
— Столбики подгнили, — сказал Валентин. — Новые надо, да все некогда… Да теперь и не хочется, если по правде…
Он чиркнул спичкой, закуривая.
— Все это я своими руками — и сад посадил, и цветы развел, и дом украсил, и дорожку кирпичную проложил… Вы не подумайте, что я очень уж привержен к этому… — Он запнулся, подыскивая слово, — устройству быта, что ли… Но я тогда жениться собирался, не хотелось перед невестой в грязь лицом ударить… И перед Алешей, моим дружком, он перед женитьбой прямо-таки хоромы отгрохал. Мы с ним в одно время и поженились, двумя парами ездили в сельсовет расписываться, свадьбы справляли вместе — сперва у меня гуляли, потом у него… — Наверное, у Валентина погасла сигарета, он снова чиркнул спичкой; на миг я увидел его грустно-задумчивое лицо, припухлые, как у ребенка, уголки губ. — Алеша Тамару в жены взял, зоотехника нашего… — Барченков смущенно покашлял. — Она на меня поглядывала, давала понять, что не прочь за меня замуж, но как проведала, что я с Анютой встречаюсь, сразу согласилась идти за Алешу. Он упорный, давно ее добивался, и добился-таки… И знаете — живут сейчас Бородулины душа в душу…
— Уж не Алеша ли, друг ваш, на стройке прорабом работает? — спросил я, услышав знакомую фамилию.
— Он самый.
Я рассказал Барченкову, как бестолково прошел мой первый рабочий день. Валентин прервал меня, не дослушав:
— Вы Алешу не судите строго… Вот, скажем, сегодня я со своим звеном картошку окучивал, кусок поля маханули — глазом не окинешь. А почему? У нас техники сколько нужно, и больше нам ничего не требуется, кроме собственной совести и старания. Бородулин же от других зависим, а у них в МСО, межколхозной строительной организации то есть, черт знает, какой кавардак. Будь у Алеши материалы всегда под рукой да механизмы — он горы бы своротил — азарт у него есть к работе и ребята неплохие подобрались… И со временем не посчитались бы… Вы говорите, семичасовой — так это ж от нужды Алеша такой распорядок установил, сами убедились — и это время наполовину впустую пропадает…
Речь в защиту Бородулина была произнесена с волнением, даже горячностью. Видимо подумав, что я могу обидеться, Валентин сказал уже мягко:
— А вообще-то вы правы. Непорядков вокруг предостаточно. И во многом виноваты руководители… Но опять же — где их взять, хороших руководителей? Людей не хватает. Бригадиров и тех не из кого выбрать. Вот и терпит наш председатель тех, кого давно пора взашей гнать…
Был ли это намек на Солнышко? Не знаю…
Мы помолчали. К полуночи ярче разгорелись звезды. С речной низины потянуло прохладой. Скрипнула дверь, раздался голос Азаровны:
— Вы где, мужички? Ужин на столе стынет.
— Мы еще посидим, мама, — отозвался Валентин. — Спи иди. — И, дождавшись, когда дверь за старушкой закрылась, спросил, деликатно покашливая:
— У вас жена есть?
Вопрос был мне неприятен. Я помедлил, прежде чем ответить:
— Была.
— Разошлись, значит? Что ж так?
Не хотелось вдаваться в подробности того, что еще свежей болью тревожило сердце. Я попытался спрятаться за стандартной фразой о несходстве характеров.
Он спросил голосом, в котором слышалась жалость ко мне:
— Выходит, не любили друг друга?
— На первых порах, кажется, любили.
— Ага, «кажется», — поймал он меня на слове. — Тут и начинается это самое несходство характеров…
Он поплевал на тлеющий огонек недокуренной сигареты, бросил ее под ноги и тут же достал другую.
— Как вы думаете, что правит миром?
— А вы как думаете? — Я улыбнулся в темноте.
— Любовь. — Он сказал это быстро, даже небрежно, как говорят о том, что всем известно или само собой разумеется. — В широком смысле, конечно…
— Послушайте, — сказал я осторожно. — Вот вы в армии служили…
— Служил. А что?
— Никак не могу представить себе казарму, где бы на видных местах висели призывы: «Помни, солдат! Миром правит любовь».
— Эк вы куда! — он тихо рассмеялся. — Но давайте по-серьезному… Взять хотя бы моего отца — солдата. От звонка до звонка всю войну прошел… Конечно, фашистов он ненавидел, бил их нещадно. Но разве ненавистью их победил? Он маму любил, землю свою, родину. Тем и взял. А фашисты и не могли победить: никого и ничего они не любили, одна злоба у них была ко всему, что дорого людям, ко всему светлому — к той же самой любви…
