Это была правда.

ОТНОШЕНИЯ со студентами и профессурой складывались трудно и не сразу. Когда Федор Иванин впервые пришел на Моховую, где находился университет, и протопал с товарищами в лекционный зал, он оказался занятым. Там сидели, запершись, студенты, которых рабфаковцы тут же окрестили «белоподкладочниками», получив в ответ: «Лапотники!»

На ногах у рабфаковцев хорошо если были сапоги, а то опорки. Хорошо, если они были в ситцевых рубахах, а то в холщовых. Когда им нужно было прилично одеть одного человека, пятеро оставались дома.

Первые конфликты разрешались не с помощью убеждений — с помощью кулаков.

Со временем антагонизм, конечно, стерся, но трения оставались еще долго и носили демонстративный характер: стоило «лапотникам» появиться в столовке, как «белоподкладочники» ее немедленно покидали. Филипп Небытов нарочно съездил в родную деревню Змеевку, привез лапти и щеголял в них по коридорам университета. И только к началу тридцатых годов страсти утихли: рабфаковцев стали называть рабфаковцами, прочих студентов — «основниками».

С профессурой дело обстояло так. Некоторые из профессоров вообще не жаловали Советскую власть, некоторые посчитали кощунством приход «мужика в альма-матер», а некоторые считали рабфаковцев просто неспособными воспринимать науки, называли их «тупоголовыми» и не желали тратить силы на их обучение.

Много было таких преподавателей? Никто не подсчитывал, а их имена не сохранились для истории.

Сохранились другие: В. И. Верховский, В. А. Комаров, Г. М. Фихтенгольц, Н. Д. Зелинский, А. С. Путеводителев, В. А. Десницкий, А. С. Гинзберг, В. П. Образцов, Н. А. Звягинцев, И. А. Каблуков, Б. А. Фингерт, А. М. Бачинский, К. В. Островитянов, М. М. Попов, В. Р. Вильямс и многие, многие другие академики и профессора, которых просто невозможно всех перечислить, но которые никогда не будут забыты рабфаковцами и, стало быть, нами.

ХАРАКТЕР рабфаковца определялся его «неестественной тягой к знаниям», как выразился Федор Дмитриевич Иванин. Каждый день он пересекал почти всю Москву, торопясь на Моховую и обгоняя грохочущие по булыжнику телеги с тяжелыми лошадьми. Под мышкой у него были книги, на голове кепка с огромным ломаным козырьком, а путь его лежал мимо Лубянки и Манежной площади. На Лубянке тогда стояла знаменитая тумба с афишами синематографа, постоянно окруженная толпой зевак: «Новая фильма Льва Кулешова «Приключения мистера Веста»!» А на Манежной площади паслись кролики, которых приносили в широких плетеных корзинках, чтобы утром они пожевали травку, а к вечеру сами стали ужином.

За полтора года учебы на рабфаке и все последующие годы в институте Иванин ни разу — и это не преувеличение — не опоздал на занятия. Учета посещаемости между тем тогда не вели. Перед входом в университет висел лозунг: «Ни одного часа на ветер!», которого было вполне достаточно.

ОБЩЕСТВЕННЫЕ ЗАБОТЫ поглощали их не менее, нежели учебные. Они хотели чувствовать себя причастными ко всему на свете, начиная с мировой революции, о которой думали, ложась спать и просыпаясь, и кончая свинарниками, которые открывали при рабфаках «в ответ на обращение партии по мясной проблеме».

Рабфаковцы имели официальную отсрочку от службы в армии, но очень часто кто-нибудь да и срывался на фронт: душа не выдерживала. Была очень сложная обстановка — Деникин взял Орел. Однажды рабфак Московского университета принял резолюцию: «Если падет Тула, плевать на все запреты и в полном составе уходить на передовую».

С одной стороны, их обуревала жажда знаний, с другой — неутоленная жажда деятельности. В большинстве своем они были коммунистами и комсомольцами, и кто бы ни обращался к рабфаковцам с просьбой — то ли разгружать вагоны на Николаевском вокзале, то ли вступать в общество «Долой неграмотность!» и ехать на фабрику имени Петра Алексеева создавать ликбез, — отказа никогда не было. На вопрос: «Кто хочет?» — отвечали: «Все!» В 1930 году рабфак МВТУ в полном составе проводил в деревне весенний сев. Пели песню: «Не белоручками в белых перчатках выйти мы в жизнь должны, а людьми с пролетарскою хваткою первой в мире страны».

ИНТЕРЕСЫ их были «колумбическими» — «от Колумба», уточнил Федор Дмитриевич Иванин. Ведь жизнь для рабфаковцев не продолжалась — она рождалась заново, и поэтому все, что они узнавали и чем наполнялись, вызывало у них первооткрывательские реакции. Они бегали в Политехнический музей «на Маяковского», который, по свидетельству тогдашних газет, «будоражил весь рабфаковский парнас», садились на галерке, и именно рабфаковцы бесновались там, кричали и аплодировали поэту, когда партер обливал его холодным презрением.

В том же Политехническом они присутствовали на диспутах наркома Луначарского с митрополитом Введенским на тему «Есть ли бог?» и слушали лекции Корнея Ивановича Чуковского о Нате Пинкертоне.

Федор Иванин запоем читал литературу, подразделив ее таким образом: политическая — «Государство и революция» В. И. Ленина, «История партии» Ем. Ярославского, «Азбука коммунизма»; художественная — Гегель, Кант.

У них не было никаких развлечений в том смысле, в каком мы понимаем это сегодня. В лучшем случае они могли играть на «шелобаны» в цифры электросчетчика. Но в театр или в кино на «Шестую часть света» Дзиги Вертова они ходили не развлекаться — думать.

Праздники они встречали все вместе: собирались в актовом зале, заранее украшенном свежими ветками, приглашали военный духовой оркестр и непременно ставили революционную пьесу в манере «синеблузников» — без декораций, очень остро, на самые злободневные темы.

А вот спортом они не занимались. Негде было. Футбольные команды, ставшие потом «Динамо» и «Спартаком», еще играли на пустырях где-нибудь на Ходынском поле. Спорт пришел к рабфаковцам позже, причем в виде стрелковых кружков. Тогда же появилась мода на белую рубашечку апаш, на пиджачок, небрежно накинутый на плечи, и на десяток значков, прикрепленных к лацкану и свидетельствующих о мужестве и силе молодого человека.

Сентиментальными они никогда не были, ухаживаний не допускали, а о любви стеснялись говорить даже женатые рабфаковцы. Обилие забот приводило к тому, что даже в прозвища они «не играли»: называли друг друга только по фамилиям. Небытов и сегодня зовет Иванина — Иваниным, а о том, что он Федор да еще Дмитриевич, словно бы и понятия не имеет.

МЕЧТЫ И ПЛАНЫ вполне соответствовали духу того времени, грубоватому и вместе с тем приподнято-романтическому. Рабфаковцы мечтали обо всем, что касалось страны или мира в целом, но очень трезво и реально смотрели на собственную судьбу и перспективу. Отсюда любопытнейшая черта их мечтаний: сбыточность. Завод отправлял на рабфак молодого рабочего, при этом и рабочий знал, и завод не сомневался, что парень вернется в такой-то цех, на такую-то должность. Об окладах не думали.

Карьера совсем не волновала рабфаковцев. Занимать ли командные посты или рядовые, тоже не было вопросом, хотя из-за великой нужды в специалистах каждый рабфаковец мог бы легко вознестись вверх. Нет, не лезли! И что еще любопытно — не стремились в науку. Тогда был голод на практиков, а наука, как сказал Иванин, «хороша от сытости».

Они откровенно сознавали себя «черным хлебом» революции, и это обстоятельство ничуть не делало их несчастными.

ОБЩЕЖИТИЕ — целая эпопея в жизни рабфаковцев. Двести человек, приехавшие в Ленинград в 1923 году поступать на рабфак пединститута, жили на бульварах, на вокзале, на скамейках Летнего сада. Поближе к холодам они не выдержали и самовольно заняли пустой особняк, в котором были лепные потолки, ванная, расписанная лилиями, и уборная с четырьмя окнами венецианского стекла. Заведующий рабфаком З. Е. Черняков был немедленно вызван к какому-то чину, и тот приказал срочно освободить особняк, иначе — отсидка. Черняков подумал и предложил: «Выселяйте сами». В особняк явился милиционер в черной шинели и в красной шапке, пару раз для порядка свистнул, а потом, сказав: «Черт с вами!» — ушел.