В Ленинграде было два знаменитых рабфаковских общежития: «Рошаль» и «Медведь». Происхождение этих названий до сих пор остается в тайне. А в Москве наибольшей известностью пользовалась «Спиридоновка» — шумная, деловая и веселая, элементарно оборудованная простыми кроватями, тюфяками, табуретками и дубовыми столами. Правда, рабфаковцы с завистью поглядывали на восьмиэтажный дом Моссельпрома, который тогда изображали на папиросных коробках, но этот «локоть» им было не укусить.

СТОЛОВКИ оценивались рабфаковцами не по сытности и вкусноте приготовленной пищи, о чем смешно даже говорить, а по пропускной способности. В 1927 году четырнадцать студенческих столовых Москвы пропускали в день 22 тысячи человек — жить, как говорится, можно!

На первое брали щи — «брали», а не «давали», поскольку система была такая же, как и сегодня: самообслуживание. На второе — знаменитый «фаршмак», который делался из мерзлого картофеля, предварительно разбитого ломами, а на третье — морковный чай «без ничего». В дни праздников или именин особенно предприимчивые рабфаковцы доставали конину и жарили ее на мыле с добавлением уксуса, отбивающего содовый привкус. Впрочем, мыло достать было еще труднее, и кидался жребий: идти ли в баню или жарить «бифштексы».

Рабфаковцы объединялись в коммуны. Каждый сдавал в общий котел деньги, вещи, белье, платье и «все последующие заработки». А в месяц у рабфаковца было всего 40 миллионов рублей — стипендия, которая выплачивалась всем без исключения независимо от успеваемости. Рубль падал, и заявка Наркомпроса в Наркомфин в 1922 году выражалась цифрой 41 000 000 000 000 рублей. Директора институтов и заведующие рабфаками получали зарплату, равную зарплате уборщицы, а питались в тех же столовках, что и студенты.

В ту пору подрабатывать рабфаковцы не могли: заводы стояли. Небо над городами было чистым-пречистым, совершенно не задымленным трубами.

ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЕ ТРУДНОСТИ еще более усугубляли положение учащихся. Мало того, что наука с трудом давалась рабфаковцам, им было еще холодно и темно. Профессоров они встречали и провожали аплодисментами и топаньем ног — чтобы согреться. Профессор Жуковский, преподававший в МВТУ, стоял на кафедре в шубе и шапке, а на руках его были перчатки с отрезанными пальцами, чтобы можно было держать мел. На занятиях по грамматике рабфаковцы разбирали однажды слово «электрификация» и заспорили: «электро» или «электри»? Кто-то встал и сказал, что спор беспредметен, поскольку электричества все равно нет.

На «Доске тревоги», висящей перед входом в актовый зал одного рабфака, появился некролог:

«Смерть унесла студентку Полину Полуэктову. Напряженная учеба подорвала ее здоровье. 24 апреля она пришла на рабфак, чтобы не подорвать соцсоревнование, а через день умерла…»

Хотя рабфаковцы и не очень-то понимали, как бедно и трудно живут сегодня, они верили в завтрашний день.

ПОСЛЕ РАБФАКА Федор Иванин учился в институте, а потом был направлен на работу во Внешторгбанк, занимающийся кредитованием внешних торговых операций. Это было в 1924 году, в самый разгар проведения политики, которая называлась «осовечиванием учреждений». Иванин надел на себя лучшие вещи, которые у него были: подвязал ситцевую рубашечку аккуратной веревочкой, на босу ногу — прекрасные сандалии, которые называл «римскими», так как они состояли из голой подметки и многих шнурков, надвинул кепочку со сломанным козырьком, примочил льняные кудри и явился, как с того света, пред очи видавшего виды швейцара. «Ты куда?» — «На работу!» — «Бог подаст, — сказал швейцар, стряхивая пылинки со своего генеральского кителя. — Не видишь, тут иностранцы ходят!» — «Подумаешь!» — сказал Иванин, но спорить не стал: ума хватило. Он пошел во двор банка, нашел истопника, показал ему свое направление, и тот сразу все понял. Через несколько минут истопник проводил заведующего фондовым отделом банка тайным ходом через котельную прямо в кабинет управляющего.

Так началась карьера бывшего рабфаковца. Федор Дмитриевич Иванин вышел на пенсию с должности начальника Главного экономического управления Министерства геологии СССР.

И. А. Бородин в 1954 году защитил докторскую диссертацию, хотя свою первую научную работу опубликовал еще в 1924 году. Тогда же на гонорар он купил новые ботинки и огромный желтый портфель свиной кожи. Ботинки через год износились, как он говорит, «на практической работе», а портфель пригодился «для научной» лишь тридцать лет спустя. Похожая ситуация сложилась и с бывшим рабфаковцем М. А. Рабиновичем, который сначала работал врачом в сельской больнице, потом четыре года провел хирургом на фронте, еще позже скопил несколько сотен интереснейших историй болезни, но до диссертации так и не добрался.

Ф. В. Чумаевский сказал мне: «Вам нужны, наверное, люди выдающиеся, а мы — что?» За тридцать лет после окончания рабфака инженер-строитель Чумаевский построил: завод в Горьком, поселок Мирный, Сельхозвыставку в Москве, станцию метро «Парк культуры» — список можно было бы продолжить.

То время, что они провели на рабфаке, было, конечно, тяжелым, но самым ярким в их жизни. «Полтора счастливых года», — сказал Иванин. Мы гуляли с ним по двору его дома, он водил за руку внучку и говорил о том, что одного высшего образования, чтобы стать интеллигентным человеком, конечно, мало, нужна еще внутренняя потребность в искусстве, литературе, во всем прекрасном, что нас окружает, но эта потребность у интеллигентов «в первом поколении» не всегда есть и, к сожалению, привить ее очень трудно. Вот три дочери Федора Дмитриевича, у которых имеются и образование, и внутренняя культура, — настоящие интеллигенты. «Издание второе, — как сказал он, — и дополненное». Потом он легко, совсем не по-стариковски, наклонился, чтобы поправить на внучке берет. Я подумал: через какое-то время внучка будет устраиваться на работу или поступать в институт и напишет в анкете: «Из служащих». И вовсе не исключено, что память у некоторых людей, ее окружающих, окажется короткой и они забудут, что не далекие ее предки, а всего лишь дед был настоящим, истинным пролетарием.

ПРОЩАНИЕ С РАБФАКОМ состоялось перед самой войной. Его расцвет падает на 1933 год, когда количество рабочих факультетов достигло рекордной цифры: 1025. На следующий год их было уже на двести меньше, потом еще на сотню, потом на десяток и так далее, пока 1 октября 1941 года не закрылся последний. Кстати сказать, по какой-то невероятной случайности им оказался самый первый рабфак, открытый 2 февраля 1919 года при Коммерческом институте имени Маркса.

По мере того как развивались государство, культурное и партийное строительство, как крепла средняя школа, надобность в специфическом классовом учреждении постепенно отпадала.

Рабфак растаял.

Я помянул в своем рассказе фамилии немногих рабфаковцев, всего же их было чуть больше миллиона.

1968 г.

СОЛДАТ

Рассказ

Он любил чай и сам ходил по воду с брезентовым ведром. Однажды, возвращаясь, он лез через бруствер, и осколок попал ему в грудь. Уже мертвый, он так медленно сползал на дно траншеи, что мы успели принять ведро, не пролив ни одной капли. Могилу мы вырыли шагах в тридцати от дороги, чуть ближе к Неве, на пологом склоне холма. Воткнули кол, чернильным карандашом написали имя, отчество и фамилию и еще «Батя» — так звали его в нашей батарее. Он был старше нас, даже старше капитана Белоусова, и мы считали его стариком. А сегодня я и сам понимаю, что сорок пять еще не возраст. Потом мы вскипятили воду, выпили его чай и снялись с места. В тот день нас бросили в прорыв.

Это было осенью сорок третьего года, а когда через двадцать лет я вернулся в эти места, тоже была осень.

Мне казалось, что, если меня привезут сюда ночью, с завязанными глазами, я спрошу только, где юг и где запад, а потом пойду по земле, по памяти перешагивая окопы. Я повернусь в сторону Восьмой ГЭС, и мои завязанные глаза опять нальются ненавистью и страхом, потому что проклятую ГЭС мы никак не могли взять, а оттуда они видели и деревню Марьино, и Белявские болота, и Шлиссельбург, и даже Ладогу, а с другой стороны, в сильные бинокли, — Колпино. Восьмая ГЭС была их глазами и нашей смертью.