Ирма как всегда выглядела жизнерадостной и даже немного весёлой. Разговорившись на скамейке под все ещё сияющим солнцем, готовым в любую минуту скрыться под струями тропического дождя, женщина рассказала Арни историю из жизни местных жителей, и даже две. Но сперва поведую о её бывшей подруге Тизмериц.

Эта женщина с необычным, то ли туарегским, то ли азиатским именем, тридцати с лишним лет от роду, попала в поле зрения Ирмы в бытность последней гражданской женой Паскуаля. Работал он разнорабочим на стройках Гранд Санта-Клары, и однажды, года три назад, привёл к ним в сельский загородный дом своего подсобного работника Виктора. Тот же, в один из последующих визитов к ним, пришёл с девушкой, точнее, с молодой женщиной… Была она белокожа и большеглаза – чем конечно же напоминала белых колонистов. Ей и оказалась Тизмериц. Сын её жил в отдаленной деревне с родителями Тизмериц, муж давно бросил, а сама она перебивалась в городе и окрестностях разными заработками: то в кафе судомойкой, то в пригородной асиенде на плантации растила что-то из сельхозкультур.

Ирма с ней дружила, не раз они встречались, проводя с ней и мужем дружеские вечеринки. Но однажды Тизмериц пропала – перестала приезжать в пригородный домик дона Паскуаля (у него как у выходца из городских метисов имелась и городская квартира почти в центре Санта-Клары).

Спустя несколько месяцев выяснилось, что у этой Тизмериц появился то ли любовник, то ли сожитель… И она от него ждёт ребёнка.

И вот следующая сцена этой комедии, или скорее, драмы жизни: к Ирме нежданно приезжает Тизмериц – вся в синяках и объясняет, что её избил белый любовник (а новый ухажер оказался из белых санта-кларцев). Избил, когда она ему заявила, что забеременела от него, причем избил её этот опустившийся потомок колонизаторов, сильно: под каждым глазам синяки, на теле ссадины.

Живот у Тизмериц выглядел ещё небольшим. Родители из отдаленной деревни отказались помогать ей воспитывать дочь.

Когда Тизмериц ещё раз приехала к Ирме, то живот её заметно вырос.

Неожиданно начались схватки, вскоре отошли воды.

И она родила прямо в загородном доме. Как выяснилось, на два месяца раньше срока.

Ребёнка новорожденного – стало быть, девочку-метиску, – отчаявшаяся мать сдала в приют, объяснив: сама без работы и себя прокормить не может, не то что младенца.

А потом ей приснился сон, что дочь (которой было только полгода от роду), зовёт её, свою мать.

И Тизмериц пришла в приют, но дочь ей выдать отказались: раз однажды отреклась от неё, то уже поздно.

И женщина впала в отчаяние.

Она в мае сорок пятого года должна была ещё раз встретиться с Тизмериц, но на встречу не пришла и с тех пор следы её затерялись. Известно стало лишь, что несчастная мать спилась от тоски по потерянному в приюте ребёнку. Да вот соседка Ирмы, донна Филомена, рассказала ей, что в августе того же года видела у вокзала Тизмериц, а точнее то, что осталось от этой некогда красивой женщины. Исхудавшая, непохожая на себя, она шла по виадуку рядом с тремя типами. По их внешнему виду тетя Филомена определила двух из них как метисов, а третьего – как люмпенизированного индейца, чуть ли не охотника за головами. Немного поговорив с Тизмериц, Филомена выяснила, что та не работает, а живёт в квартире с этими бродягами и отдается им за выпивку…

Альберт поднял с земли мешок с кормом, все еще под впечатлением душераздирающего окончания истории про красавицу Тизмериц, которой повезло родиться почти белой, не будучи таковой по происхождению (а впрочем, прохвосты используют игру генов на всю катушку – как диктатор островного центральноамериканского государства, рожденный мулаткой, но используя свою испанскую внешность, цинично сошедшийся с североамериканскими военными, поработившими его страну),

"Везде фашизм, везде", – вздохнул Альберт и проводил взглядом удаляющуюся от него в туфлях на широких каблуках Ирму, у которой в ее сорок лет нет уже половины зубов, так как её мать, экономя деньги на лечение кариесов у дочери, всякий раз при зубовных болях решительно приказывала врачу: Вырывайте зуб!

И такое средневековье для бедняков, особенно после Великой депрессии, царит по всей Земле и, похоже, будет вечным.

"Ах, если бы мой дядя ушел в Сан-Франциско с другими кораблями эскадры Старка и не пытался построить государство русских в дебрях Южной Америки! – думал Альберт. – Три десятка лет прошло со времён гибели моей Российской империи. Я заметил, что конец империи совпал с окончанием детства. Став взрослым, я никогда уже не был счастлив, сплошные унижения. И если таков промысел господень, то так тому и бывать". Альберт засунул руку за пазуху своей синей блузы, потрогал медный крестик на цепочке на впалой груди, и пошёл в клетку кормить ягуаров.

Трактир у горного перевала… Что может быть притягательнее этого места? Уютный и вместе с тем волнующий образ, место, где можно придти в себя, подумать – перед тем как пуститься по горной дороге ещё выше, за Предел. А уж если находят в этом трактире приют странники и путешественники из разных миров и стран, то он становится ещё и загадочным.

Итак, постороннему наблюдателю, очевидно, пришлось бы решить кучу головоломок, окажись он вечером в центре главной залы не очень большого придорожного заведения на перекрестье миров. Посередине, за столом прямо под свисающей с потолка желтоватой лампой, обернутой чёрной проволокой, сидел один посетитель – в рубашке военного образца с засученными по локоть рукавами. Внешность его, несмотря на некоторое благородство, можно было бы назвать заурядной, чему способствовало и расположение его духа в этот момент: не сказать, чтобы посетитель трактора глубоко скучал, нет! Скорее, он решал внутри себя какую-то важную дилемму, чем предавался пустопорожнему сплину.

Волосы, небрежно расчёсанные на пробор, выглядели ни светлыми, ни тёмными, хотя свет старомодной лампы под потолком придавал шевелюре неестественный отлив.

За столиком рядом с барной стойкой сидел человек в тёмном длиннополом одеянии и капюшоном на голове. Он казался тоже молод и, несмотря на этот балахон, решительно не напоминал монаха. Длинное лицо его было спокойно и выдержано, но все равно никак не могло принадлежать человеку, имеющему отношение к религии.

Тем временем, молодой человек в центре залы отодвинул от себя давно выпитую кружку и медленно протянулся правой рукой к нашивкам на левом рукаве. Раздался короткий треск разрываемой материи вот уже эмблема с надписью "Space Navy" полетела на стол.

И тогда барменше лет тридцати, стоящей за стойкой бара, стало ясно: Навигатор межпространственной канонерской лодки готовится к своему последнему вояжу через пространственный барьер. Ведь назавтра, а точнее ещё сегодня с полуночи, запрещаются все межпространственные броски. Капитаны последних грузовых кораблей успели распустить команды ещё в прошлом месяце, и пока все бывшие члены экипажей и иные гражданские лица успевали уходить – каждый в свой родной мир, либо в тот, где он готов остаться на длительное время – а может и на всю оставшуюся жизнь, ибо режим Трех Отцов и не собирался смягчать свою политику.

Остатки прежней частной вольницы –коммерческие чартерные рейсы ещё ходили через грани миров. Прошло уже полвека после запрета крупных спейс-компаний, перевозивших на своих лайнерах тысячи людей и тонны грузов по всем граням изведанного Мироздания, но мелким и средним мп-судёнышкам это дозволялось. По сию пору. Теперь монополия на все перемещения уходила к военным, а также к нескольким крупным олигархам, которые вместо небольших кораблей с ионными двигателями, ломающими структуру пространства, использовали огромные маршевые двигатели, которые имели крупный же недостаток: необходимость экранирования экипажа и грузов от высокочастотного поля, возникающего при движении этих огромных металлических исполинов, зато экономический эффект был налицо.