Ты потянулся выключить свет.

– Не надо, оставь, а то я совсем перестану понимать, что происходит.

Сейчас вижу, что никакой логики в моей просьбе не было, но оставаться в темноте вдруг стало страшно: мне нужно знать, видеть и понимать, что ты – рядом, и я с темнотой не окажусь одна в Париже, как когда-то в Волгограде. Видеть тебя, чувствовать всем телом, отзываться на прикосновения губ молчаливым согласием, не думая, будет ли продолжение.

Даже не так, боясь его, дразнить и отталкивать тебя.

Отпустить.

Довериться.

Отдаться.

Удивительно пошлый набор глаголов, но мне было все равно. Я так чувствовала, я этого хотела. Но пока не знала, смогу ли я.

Ты с силой сжал мою грудь. От боли и злости я, выдернутая из полудремы, резко села на кровати.

– Не надо так, мне больно.

– Прости, прости, я грубый мужлан, – может хотел пошутить, но я напряглась еще больше.

Села в полулотос, ноги спрятала под одеялом, молчу и жду. «Скажи, ну скажи, что не торопишь», – мысленно молю. Сел напротив меня, взял за руку:

– Анюта, ты не торопись, я подожду, ну насколько получится. Никто никому ничего не должен, на расслабоне, помнишь?

– Не могу на расслабоне, стараюсь, пока никак. Мне важно захотеть самой, чтобы голову снесло, чтобы ни одной мысли: как, зачем, а что потом…

– Не надо потом, давай сейчас. Хочешь спать – спи, не думай обо мне, я научился с собой договариваться. Пара минут, холодный душ и…

Что-то происходит со мной, я смотрю в твои глаза, я касаюсь пальцами твоего лица, внутри тихо и… вдруг возбуждение растекается по телу, резко, толчками, одновременно во всех направлениях. Голова, живот, диафрагма, горло.

Теперь я сама целую тебя, в ушах пульс как бешеный, а полулотос раскрылся в полный, и вот я уже обнимаю тебя ногами, раскачиваясь на твоих бёдрах. Я все чувствую, все твои договоренности с собой летят к такой-то матери, я уже не в силах ждать.

Словно кто-то в моей голове скомандовал: Можно!

– Да сними ты их наконец!

– Да ладно!?

Кое-что я, конечно, забуду, что-то придумаю, но вот это твоё «Да ладно!?» с удивительным выражением радости, недоверия, облегчения… Офигеть, как мне понравилось!

– Анюта, какая ты красивая,ты чудесная, ты это знаешь? – гладишь меня по волосам, нараспев повторяя имя, – А фотографии твои ужасные…

– Алле, гараж, а вот это было обидно, это были еще лучшие, и вообще я специально долго ничего не присылала, зная, что они…

– …они ничего не передают, – заканчиваешь мою мысль, – ты совсем другая, ты офигенная, ты изнутри светишься.

– Я рада, что тебе нравится.

– Очень. Я ведь на вокзале волновался, вдруг увижу и… ничего… Ничего из того, что я… Может насочинял чего-то, а ты не такая, и что делать?

– Убежал бы?

– Да нет, притворялся бы…

– Ничего себе, а может ты и сейчас притворяешься?

Молча притянул к себе, вроде как для поцелуя, но вместо этого нежно потерся носом.

– Мы и носами трёмся, как тогда, – только и сказал, совсем не о том, но это и был ответ на мой, по сути, риторический вопрос.

– Ладно, я в душ, не смотри, – мне неловко, я впервые полностью обнажена и пока еще беззащитна. Блин, блин, блин… Мне 16 лет, и я тебя стесняюсь!

И добавляю (совсем не кстати):

– А ты знаешь, если кот и кошка занимаются сексом, а мимо пробегает мышь, то кот продолжит заниматься своим делом, а кошка побежит за мышью, – заканчиваю я, уже вставая под струю воды.

Тебе лишь бы спорить:

– Как же кот продолжит, если кошка убежала? – из душевой я едва слышу твои возражения.

– Вот ты зануда! – перекрикиваю воду, – речь о том, что кошки все всегда контролируют.

Тело красивое, плавное, мягкое, вода бежит по нему, унося остатки стресса вниз по трубам, я улыбаюсь и почти пою. Или на самом деле пою? Я улыбаюсь своим недавним страхам: а вдруг не получится? Но тело умное, оно все помнит, ему не нужна эквилибристика, никакие чудеса на виражах.

1989 год, 18 и 16, что они знали, эти дурные дети, а ведь у них все получалось. И что, собственно, изменилось? Тело немного повзрослело, но все помнит.

… Как я и писала: «Кладбища нам не избежать, в хорошем смысле». Вот оно, в минуте ходьбы от отеля. (Куда идти? – За угол и вдоль забора. Ты так все изучила? – А как же!). Я люблю бродить по кладбищам, и в этом нет никакой мистики. Ну, может самую малость.

– Есть что-то такое, что ты хочешь посетить, – спрашивал накануне.

– Ну, я обычно в любых поездках хожу на городские кладбища, в Праге была, в Брюсселе, в Москве, конечно… Очень понравилось в Крыму, караимское… жуткое…

– Зачем?

– Сложно объяснить. Ты спросил, я ответила. Считай это моими ведьминскими заморочками.

На самом деле здесь просто очень тихо и малолюдно, даже в огромном городе – это место, где я отдыхаю. И всегда чувствую, что мне здесь рады.

Я делюсь тем, что приношу с собой: что-то сладкое, алкоголь и монетки, а мне, в этом оазисе душ, возвращается душевный покой, каламбур мне в карму.

Очень ценю твою деликатность: рядом, но держишь дистанцию, вопросов не задаёшь, но отзываешься на призыв – тихонько комментирую что-то интересное, поддерживаешь. Не торопишь. Уважаешь мой странный выбор.

– Обычно я приношу водку, в таких, знаешь, сувенирных бутылочках, но вот нашла дома “Hennessy”, ещё из Дубая, думаю, для Парижа более чем подходит.

– Самое оно.

– … ещё деньги и вкусненького, кому чего не хватает, чтоб не привязался никто.

Понимаю, что несу чушь, но с таким серьёзным лицом, словно рассказываю, как стирать шерстяные изделия, а ты не возражаешь, иронии не выражаешь, внимательно слушаешь. Как и два дня спустя мои инструкции по стирке и сушке свитера.

– Не хило они тут пожили, 80, 90…

– Да, я тоже заметила.

Пинаю листья, перешагиваю корни платанов: их мощные пятнистые тела преграждают путь, молчаливо, как и положено деревьям, осуждающе (как вроде бы им не положено?) нависают надо мной.

Хорошо, но не то. Тихо, но не благостно. Скучно. Никак. Надо двигать к выходу, время только теряем.

Ищу тебя глазами: ты уже далеко. Прищурившись, смотрю, как плывёт дым от твоего вейпа, хочу уловить его запах, но сладкая влажность кладбищенской земли забивает ноздри.

Нет, не сегодня. Не прет.

Хочу бросить остаток монет в ближайшее кашпо с жухлыми цикламенами, невольно смотрю на памятник и застываю.

Свадебный портрет на мраморе: она в белом строгом платье, простого, даже скучного покроя, он – в военной форме. Стоят лицом к лицу, в соединенных на уровне груди руках – цветы.

Они смотрят друг на друга, им не до нас, живых и праздных. Они, зажатые в тесноте мраморной плиты, кажутся свободней меня, и уж точно – счастливее. Не могу оторвать от них взгляд, в горле собирается ком, ноги тяжелеют и прирастают к гравийной дорожке.

Ну вот, теперь оно, то самое. Ради чего я пришла. Нет, вам не нужны ни мелочь, ни конфеты, ни алкоголь. Это мне нужно было увидеть в этих переплетенных руках добрый знак, обещание, которое, я уверена, никогда не исполнится. Но… теперь я точно знаю, – здесь, в Париже, со мной все будет хорошо.

Я под их защитой.

«Я постараюсь сделать все, чтобы тебе понравилось, чтобы ты не пожалела» – «Сделай».

Таксист высадил нас у подъезда.

Ярко освещённый квадрат, внутри лестница и дверь во внутренний дворик. Пока мы ждём Вадика, успеваем немного замёрзнуть, хоть и стоим обнявшись. Наверно, это нервное. Я впервые за долгие годы встречаюсь с кем-то мне незнакомым, у меня приступ интроверсии, но я надеюсь, Вадик меня вспомнит. «А Гриши нет, он на Сахалине, я поставлю чайник. Хотите пельменей?». Я помню. А он сказал, как отрезал: нет, не помню.

И правда, с какой радости? Мало ли девочек обивало пороги 207-ой? Это для меня пельмени, замерзшей, до слёз растерянной – куда мне теперь идти, в ночь? – не просто жест доброй воли, это память о том, что я была смелой, наивно-упёртой, живой, в конце концов.