Ты завёл часы на телефоне на 20.55 – чтобы не пропустить иллюминацию на башне. Началась некая суета: мы уйдём, но вернёмся, возьмите сумку или телефон в залог, еду не уносите, мы за угол, на башню зырить и назад.

Мне не очень хотелось вставать, я устала и все ещё мандражировала, но мне передался твой энтузиазм, и я ничуть не пожалела: башня сияла как рождественская ёлка, в 9 вечера, в городе моей мечты, где я целуюсь с тобой на перекрёстке.

И вот кофе выпит, твоё пиво тоже, от роллов остались листья салата на тарелке, которые я норовила подъесть с кисло-сладким соусом (мне только казалось, на адреналине, что я не голодная, а ручонки сами так и тянулись).

…Берем за ориентир башню Монпарнас, медленно бредем в сторону отеля. Не сговариваясь, скрещиваем руки за спиной: твоя ладонь лежит на моём бедре, моя цепляется за край твоей джинсовки, и впервые мы оказываемся в такой близости, сливаясь движением в единое целое, не сбиваясь с общего ритма.

Синхронисты, блин. Как всю жизнь тренировались.

Пятничный вечер, столики, подростки на самокатах, разновозрастные парочки («Смотри, этим уже за шестьдесят, а он ей руки целует». «Они тут в Париже что-то такое распыляют наверно?»). Я вдыхаю это что-то, меня потихоньку накрывает, кажется, я сплю наяву.

Усталость, нервный отходняк, голод, мне восемнадцать, максимум двадцать. К чёрту подробности, город какой? Москва, девяносто второй-девяносто третий, ночная Лубянка, палатки с шаурмой, бомжи и общага. Держи меня крепко, не отпускай, а то меня совсем туда затянет.

… Успела проклясть и восхититься: премия самый чистый город Европы уходит Парижу1, ура! И наконец-то: после бесконечных минут работы мусорных машин, визга, скрежета и грохота, наступила волшебная тишина, но сон, зараза, ушёл.

На часах 6 утра, получается, я спала не больше четырёх часов. Всю ночь держала тебя за руку или ты держал мою, но никакого неудобства или онемения, все очень естественно, словно так было всегда. Кажется, мы даже заснули в тех же позах, хотя последнее, что ты произнёс: «Оседлала, как пальму» о переплетённых ногах. Ага, значит все-таки во сне я развернулась к тебе спиной. Но руку не отпустила. Или ты не отпустил.

Тихо, хорошо, шуршит дождик, переговариваются первые прохожие. Окно открыто, но не холодно, смотрю, как ты спишь. Минуту-две, но понимаю, что я в этом ничего не нахожу. Никаких – ах, как это мило, смотрела бы вечно, проснуться в одной постели, шарман, шарман! Удивительно, ничего такого, простое недоумение – мусорки тебя не разбудили, мне бы такую нервную систему…

Хочу надеть наушники, но одергиваю себя – стоп, никаких музыкальных маячков. А то еду такая по трассе, бум – и рыдая, влетаю в отбойник. Да ну нах!

… Ты ещё спишь. После душа и утренних ритуалов выхожу в одних чёрных трусиках: никаких кружев, резинок, острых и режущих деталей – мягкий эластик приятно прилипает к влажной попе. Ещё вчера я выудила из твоей огромной сумки серо-полосатое поло, с твоего, естественно, разрешения.

Стою в нём у окна, слегка отодвинув шторы, впускаю утренний свет погулять по твоим волосам. Тебе не нравится, натягиваешь одеяло на голову, но сна не прерываешь.

Как же хорошо! Суббота, семь утра, впереди еще три дня. Облокачиваюсь на решётку окна, смотрю вниз: на краю контейнера с цветами у входа в отель сидит наш ночной портье и читает газету. Газету, Карл! Обычную, бумажную, многостраничную субботнюю газету. Мне с моего третьего этажа хорошо слышен шелест страниц.

Он сидит в пижаме, расслабленный, как сам утренний Париж. Дождик прошел, отель спит, до завтрака ещё час: некуда спешить, не о чем заботиться.

Аня, будь как он, этот прекрасный француз в пижаме, прекрати жевать мысли, выплюнь каку.

Обычный жилой дом напротив. Половина в лесах, строители вернутся в понедельник, и я еще успею насладиться их беззлобным переругиванием и лязгом металлических стропил. Но пока все та же тишина, пустота улиц, сонное качание занавесок в спальнях парижан, кашпо с геранью на балкончиках и одиноким самоубийцей кипарис на крыше, на самом углу, готовый к прыжку.

Интересно, как это жить в центре Парижа? Замечают ли они в суете дней калейдоскоп праздных любовников, обращают ли внимание на недвусмысленные телодвижения за небрежно задёрнутыми шторами? Или им плевать, как с Эйфелевой башни?

Не вижу, но чувствую (как говорят, пятой точкой?): ты на меня смотришь. Вроде ничего не изменилось, но пошла волна по спине, побежали мурашки по бедрам, напряглись ягодицы. Может, я просто замерзла, шутка ли, торчу тут полчаса, а ведь не месяц май?

Хочу проверить свою интуицию: изображаю физкультурницу, потягиваюсь, вдыхая с наслаждением. Поло ползет вверх, ягодицы оголяются, растет сладкое напряжение внизу живота.

– И заметь, никакого целлюлита.

Проснулся, заметил; довольная результатом, не спешу оборачиваться.

– Выспался?

– Иди сюда, замерзнешь.

– Таки вже.

То ли иду, то ли замерзла, фиг разберешь.

Забираюсь к тебе под одеяло, стараясь не касаться ледяными ступнями. Доброе утро, Гриша. Наше первое утро. Рада тебя видеть. Очень.

…Мы доедали наши первые паштеты с горячим хлебом, от ощущения сытости и расслабухи меня окончательно развезло. Даже взгляд, и без того близорукий, отказывался фокусироваться на тебе, на вывеске отеля, даже на собственных пальцах, чиркающих зажигалкой.

Но горячий душ, казалось, придал мне сил.

Я вышла в своем длинном, до пола, ночном платье, буквально споткнувшись о твой растерянный взгляд. Да, я так сплю: мне холодно с обнажённой спиной, длинные полы с боковыми разрезами по бедру не сковывают движение, дают ощущение целомудренности и сексуальности одновременно. Глубокий вырез на груди почти ничего не скрывает, но ткань прилегает к телу настолько плотно, насколько это возможно. Близок каравай, да не укусишь.

– Вау, какая! – ни малейшей иронии в голосе, лишь немного замешательства.

– Какая?

– Красивая. Есть в этом что-то… – поискал в воздухе слово, не нашел, просто щелкнул пальцами.

– Викторианское?

Не знаю, чего ты от меня ожидал: безразмерной майки-алкоголички, корсета а-ля Мулен Руж с подвязками, обнаженки ли, но я всегда знала, что буду с тобой именно в нем. Еще с тех пор, как впервые разговаривала с тобой из лондонского отеля.

В моей памяти ты уже гладил меня сквозь этот обычный, без намека на вызывающую эротику, хлопок, проводил ладонями по хорошо заметным под тканью соскам, запускал руки под боковой разрез и скользил пальцами до живота.

Ты был хорошо знаком с этим платьем, только пока этого не знал.

Потом было шампанское из неудобных стеклянных стаканов, позирование вдвоем в зеркале («Иди сюда, обними меня за плечи, да, вот так» – склоняла голову, ловила в отражении черты тех двоих, что зафиксировались в моей памяти сильнее любой фотографии), потом невозможность разорвать поцелуй: стоя, сидя, наконец, лёжа…

Но стоило закрыть глаза, как все эти поезда, очереди, толпы людей, летящий за окном пейзаж, весь этот безумный день понеслись передо мной с отвратительной скоростью.

– Гриш, я правда хочу спать.

– Спи, – не отрывая от меня рук, все с большей настойчивостью прижимая к себе, шептал в ухо.

Дыхание горячее, знакомое и далекое одновременно. Когда-то, давным-давно, я чувствовала его жар на моей шее. Очень давно. Слишком давно.

– Шутишь? Как я могу спать, когда ты меня тискаешь?

– Я понимаю, но пойми меня тоже, я не могу тебя не трогать. И потом, ты обещала потерпеть.

Я помнила тот шутливый разговор, кажется, еще в июне («Раньше я говорила, оставьте меня в покое, не трогайте меня, а сейчас, – трогайте, трогайте, но желающих, увы, нет» «Есть желающие, есть, ты еще взвоешь» «Не волнуйся, три дня я потерплю»).

– Нет, правда, спи, я тут рядом полежу. Отстать не обещаю, но…