– Дружим мы шибко, помогаем друг дружке, на охоту, на рыбалку – так это всегда вместе, жены наши – подруги, а дети с ранних лет приятели…

– Понятно, – не поднимая глаз, щелкал тонкими пальцами по клавишам старой «Ятрани» следователь. – Можете рассказать, что произошло вчера, 23 февраля, примерно между шестью и десятью часами вечера?

– Постараюсь! – изо всех сил напрягся Данилов. – Около трех он – Бааска, значит, друг мой – ко мне зашел. Мы каждый год с ним собираемся на двадцать третье! Ну, выпьем малость, поговорим по душам, армию вспомним, сослуживцев…

После короткой паузы Игнат Семенович опустил голову.

– Потом ничего не помню, как отрубило! А что случилось? Скажите, не томите!

Следователь, будто не расслышав вопроса, извлек из ящика в столе прозрачный пакет с вещдоком и положил на стол перед Даниловым.

– Вам знаком этот нож, Игнат Семенович?

– Да, это мне Бааска в день пятидесяти пятилетия подарил…

– Хорошо подумайте. Посмотрите внимательно: может, просто похож?

– Не-ет! – утвердительно протянул Данилов. – Этот нож Бааска ковал для меня, я его среди сотни узнаю! Мой нож. Точно мой.

– Так и запишем, – выдохнул следователь, продолжая щелкать клавишами. – Нож обвиняемый признал…

– Простите, – не сдержался Данилов. – В чем меня обвиняют? Расскажите, пожалуйста, что все-таки произошло?

Следователь вынул листок из каретки печатной машинки и с недоверием взглянул на Игната Семеновича.

– А вы и вправду ничего не помните?

Данилов помотал головой и стыдливо опустил взгляд.

– Ничего!

Топорков достал из своей папки листок и монотонно зачитал:

– 23 февраля 1995 года, после совместного распития спиртных напитков, между гр. Даниловым И.С. и Алексеевым В.В. возникли разногласия, в результате которых гр. Данилов И.С. нанес гостю Алексееву В.В. удар якутским ножом в бедренную артерию…

Данилов почувствовал, как кровь хлынула в голову, и, едва прозвучало «от полученных ранений гр. Алексеев В.В. скончался в поселковой больнице», – потерял сознание.

Резкий запах нашатыря привел Данилова в чувства, он осипшим голосом попросил воды и, жадно осушив почти весь графин, что стоял у следователя, вытянул вперед руки:

– Я преступник, отведите меня в тюрьму прямо сейчас! Пожалуйста, я вас прошу, гражданин следователь!

– Присядьте, Игнат Семенович! – поспешил успокоить обвиняемого следователь и положил на край стола несколько бумаг. – Распишитесь в протоколе допроса и…

– И? – переспросил следователя Данилов. – В тюрьму?

– Пока – в камеру! – с уверенностью ответил следователь. – До утра посидите, подумаете, успокоитесь, а завтра утром продолжим.

В коридоре к Данилову бросилась супруга Вера:

– Игнатушка, как же так! Как ты, как сердце? Следователь разрешил тебе таблетки передать!

– Не надо, ничего не надо, – как отрезал мужчина и отвел взгляд. – Простите меня, простите, родные, пожалуйста!

В камере, тщетно пытаясь заснуть, Данилов то вдруг вскакивал, как сумасшедший, и метался от стены к стене, то забивался в угол и, не моргая, задумчиво смотрел в потолок. Когда чувство полной безысходности овладевало его воспаленным сознанием, и жизнь теряла всякий смысл, безумный взгляд Игната останавливался на стальной решетке над дверью. Однако эти мимолетные приступы душевной агонии внезапно озарялись светлым образом жены с дочерью, и тогда ему становилось невыносимо больно и стыдно за свои суицидальные мысли. Он сжимал руками голову и, чтобы не завыть в голос, до скрежета стискивал зубы.

Спутались утро, день, ночь. Казалось, этот кошмар не закончится никогда, и внезапный окрик милиционера «На выход!» уже не встревожил, а, напротив, стал для Данилова спасением от его сводящего с ума одиночества. И опять – узкие коридоры КПЗ, решетки, наручники и кабинет следователя, который на сей раз Данилову удалось рассмотреть, пока Топорков с озабоченным видом корпел над какими-то бумагами. Посереди кабинета стоял массивный стол, оставшийся, вероятно, в наследство еще от дознавателей НКВД, на нем – старинный графин, печатная машинка, настольная лампа, литровая банка с кипятильником и мятая пачка индийского чая. Рядом – вытертое кожаное кресло, литой сейф из стали у стены, а над ним – портрет, с которого строго взирал Феликс Дзержинский.

Завершив свои дела, Топорков разложил перед задержанным документы.

– Игнат Семенович, у следствия нет вопросов по этому делу. Ни вы, ни свидетели не отрицают вашей вины. К тому же, правление совхоза и сельского совета предоставило на вас положительную характеристику как на добросовестного работника, честного и порядочного гражданина, а также ходатайство. Учитывая то, что вы не представляете общественной опасности, а также имеете хронические заболевания, до суда я отпускаю вас под подписку о невыезде! Подпишитесь – и свободны.

– Нет, так нельзя! – возмутился Игнат Семенович. – Я не могу это подписать, это неправильно! Пожалуйста, отведите меня в камеру…

– Здесь, здесь и здесь! – с настойчивой категоричностью потребовал следователь. – Подписывайтесь, Игнат Семенович, не отнимайте ни мое время, ни свое! Вина ваша полностью доказана, я свою работу сделал!

Данилов перевел дыхание и трясущейся рукой вывел свою фамилию под печатным текстом. Отложив ручку, он поднялся и смиренно убрал руки за спину.

– Все, теперь меня можно в камеру?

– Игнат Семенович! Еще раз объясняю! – закрывая в сейфе папку с документами, повторил следователь. – В отношении вас избрана мера пресечения в виде подписки о невыезде! Советую вам находиться дома и за пределы района до окончания следствия не выезжать, а пока – вы свободны!

– А дальше? Как же… – сбивчиво пытался уточнить Данилов.

– А дальше – как суд решит! – желая прекратить этот бессмысленный для себя разговор, с усталой небрежностью проговорил Топорков и кивнул на выход. – Более я вас не задерживаю. До свидания!

Игнат Семенович вышел из дверей ПОМа совершенно потерянным. Он опустился на заснеженное крыльцо и, бесцельно всматриваясь куда-то, погрузился в раздумья.

– Игнат! – окликнула Данилова супруга. – Поехали домой, председатель машину дал, чтобы тебя забрать.

Пряча глаза, Данилов кивнул водителю и сел на заднее сиденье совхозного УАЗа. Вера села рядом, обняла, шептала что-то и нежно гладила по седой шевелюре. Но Игнат ничего не слышал, безучастным взглядом смотрел он на мелькающие улицы сквозь небольшой просвет затянутого морозом окошка и понимал, что жизнь его уже никогда не будет прежней.

По приезде Игнат первым делом истопил баню. Он с упорством натирал себя жесткой вехоткой, стегал березовым веником, плескал на раскаленную каменку, лишь бы избавиться от ощущения грязи, которое, подобно кислоте, разъедало плоть.

Укутавшись простыней, Игнат вышел в предбанник, толкнул ногой дверь и уселся на порожек. Взор его упал на невысокий забор, за которым виднелся добротный дом Алексеева. Данилову стало дурно, он облокотился на дверной блок и, взявшись за грудь, стал по-рыбьи хватать воздух ртом. Боль хоть и не сразу, но отступила, и Игнат, несмотря на запрет врачей, закурил. Дом товарищу и эту изгородь они ставили вместе, еще накануне рождения сына Василия. Да, хорошие были времена! И жизнь была какая-то полная, насыщенная: если оглянуться, так ни дня даром не проходило: охота, рыбалка, вечерние посиделки семьями, колхозные будни и праздники… А ведь их – Игната и Васькины – дети вот прямо тут голопузыми по двору носились, в школу пошли, потом старшего в армию проводили, дочку Игнатову замуж выдали, и все это – вместе с Василием. Нет, не товарищем он был Игнату, а братом, самым что ни на есть настоящим братом!

Данилов вспомнил, как в юности с распределительного пункта в Якутске его направили в Хабаровский учебный центр сержантского состава.

– Пацаны! Есть кто из Якутии? – доставал Игнат бесконечными расспросами новобранцев, но среди его роты не оказалось ни одного земляка. Игнат было уже отчаялся, но как-то после марш-броска к нему подсел запыхавшийся паренек и, отложив автомат, протянул руку.