Гурго кивком поблагодарил графа за поддержку и продолжал, – негромко, с силой:

– Императора уже нет, и дело его погибло. Наше общее дело! Мы все дрались за величие и процветание Франции, чёрт возьми… Но мы можем всё начать сначала, слышите?

– «Мы» – это кто? – хмуро переспросил Бертран после паузы.

– Все, кто воевал под знамёнами императора! – горячо воскликнул Гурго. – Кто в его время разбогател, купил дворянскую или церковную землю, открыл своё дело. Кто получил из его рук награды, чины и звания. Кто протестует против реставрации Бурбонов, которые всё это отнимут. Таких во Франции миллионы. Понимаешь ли ты, Бертран, какая это сила? Она может отомстить за императора и продолжить его дело.

На дворе пронзительно взвизгнул ветер. Его мощный порыв проник в комнату сквозь плотно закрытые окна, и пламя свечей затрепетало. Бертран вздрогнул, – то ли от невольного страха перед разгулом стихии, то ли от страстных слов генерала.

– Сила… – повторил он задумчиво. – Нет, Гурго. Сила не в миллионах – в их сплочённости и единстве. А эти люди разобщены. Пока Францией правил император, нация жила в его кулаке. И нам всё было по плечу. Но Бонапарт умер.

– Зато жива Франция и бонапартисты, – возразил Гурго. – Что касается сплочённости и единства… да, ты прав, Бертран, тут есть над чем подумать. – Помолчал. Прислонившись спиной к стене, добавил спокойно: – Хотя, собственно, всё уже продумано.

Бертран с Монтолоном переглянулись. Положительно, Гурго сегодня их удивлял.

– Мы не понимаем тебя, Гурго, – мягко сказал Монтолон. – Ты говоришь загадками. Отомстить за императора, продолжить его дело… Такими словами не бросаются. Объяснись.

Вместо ответа генерал подошёл к столу и положил на бордовую скатерть сложенные листы бумаги, извлечённые из внутреннего кармана мундира. Раскрыл и тщательно разгладил сгибы.

– Этот документ мне передал час назад Лас-Каз, – произнёс он.

– Что это? – быстро спросил Бертран.

– Это секретное дополнение к завещанию императора. Он продиктовал его за несколько часов до смерти.

– А кому адресовано?

– Трём генералам, последовавшим за ним в ссылку: Бертрану, Монтолону и Гурго. Нам. Там написано. Читайте.

Не присаживаясь, плечом к плечу, затаив дыхание, Бертран и Монтолон принялись читать листы, исписанные ровным красивым почерком Лас-Каза. Гурго терпеливо ждал, зорко наблюдая за реакцией. Она не заставила себя ждать.

– Невероятно! – в смятении сказал Бертран, поднимая голову и растерянно глядя на Гурго. – Как будто услышал его голос…

– В сущности, целый план, – пробормотал Монтолон. Проведя рукой по лицу, добавил с тоской: – Господи, какой великий человек ушёл… Чтобы вот так, умирая в муках, думать о Франции, прозревать сквозь десятилетия…

– Это не просто план, – возразил Гурго, вытирая набежавшие слёзы. – Это военная и политическая стратегия на целые поколения вперёд. Это воля императора.

В комнате повисло молчание. На столе покоился документ, продиктованный и подписанный умирающим Наполеоном. Первым заговорил Бертран – спустя несколько минут. Но бывают минуты, равные годам и меняющие всё.

– Адресовав секретную часть завещания нам троим, император фактически назначил нас его исполнителями и душеприказчиками. Так?

– Разумеется, – подтвердил Монтолон.

– Никто из нас, я полагаю, от этой миссии не откажется?

– И от связанной с ней опасности тоже, – твёрдо сказал Гурго.

– Понимаем ли мы, что отныне вся наша жизнь изменится бесповоротно и будет подчинена великой цели?

– Да!

– Да!

– Хорошо, – тихо сказал Бертран. – Дух императора ещё где-то рядом. Он свидетель, что мы готовы исполнить его волю.

Генералы молча наклонили головы.

– Гурго, – продолжал Бертран, – ты прочитал документ раньше нас и наверняка успел его обдумать. Что скажешь?

К этому вопросу Гурго был готов.

– После смерти императора нас всех в ближайшие дни депортируют во Францию, – медленно заговорил он. – Вернувшись домой, мы через короткое время сможем приступить к реальным действиям. Они будут таковы…

В течение десяти минут Гурго пункт за пунктом уверенно излагал свои предложения, которые успел подспудно обдумать у изголовья Наполеона. Конечно, это было только начало, – однако начало энергичное, сулившее дальнейший успех всему грандиозному начинанию.

– Разумеется, потребуется величайшая осторожность, – закончил Гурго. – К счастью, мерзавца Фуше[2] уже нет. Но и без него полиция Бурбонов чего-нибудь да сто́ит…

– А ведь ты прирождённый штабист, Гурго, – задумчиво сказал Монтолон, когда генерал закончил. – Продумано хорошо и, на мой взгляд, всё выполнимо. Лично я поддерживаю полностью и готов приступить к делу, как только вернёмся во Францию.

– Согласен, – решительно произнёс Бертран. – И для начала давайте решим, что делать с Лас-Казом.

– А что с ним делать? – удивлённо спросил Гурго, переглянувшись с Монтолоном.

– Он записал последнюю волю Наполеона, – пояснил Бертран. – Нужно ли, чтобы о ней знал кто-нибудь, кроме нас троих? Я не кровожаден, однако…

Гурго махнул рукой.

– Он стар, болен и не болтлив, – проворчал, морщась. – А главное, ему ещё предстоит издать мемуары императора. Никто, кроме него, это не сделает… Пусть живёт. На всякий случай я с ним поговорю, чтобы держал язык за зубами.

Монтолон молча кивнул.

– Решили, – резюмировал Бертран. – А теперь давайте вернёмся… к императору. Полагаю, наше отсутствие уже и так заметили.

Гурго поднял руку.

– Да здравствует Наполеон! – негромко и торжественно сказал он, отдавая честь незримому вождю. И Бертран с Монтолоном молча последовали его примеру.

Глядя друг другу в глаза, обменялись рукопожатиями, а потом, повинуясь внезапному порыву, крепко обнялись. Было в этом что-то от безмолвной клятвы.

Сильно щурясь, полуслепой Лас-Каз разглядел входящих в спальню Бертрана, Монтолона и Гурго. Всего за полчаса в этих людях что-то изменилось. Переполнявшая их энергия среди общего уныния и скорби была сейчас особенно заметна. Источник этой энергии граф собственными руками недавно передал Гурго… Выходили каждый по отдельности, а вернулся – триумвират.

Лас-Каз внутренне усмехнулся. В каком-то смысле так оно и есть. Наполеон доверил им исполнение последней воли… увидим, что из этого выйдет. Жаль только, что увидят не все. Император мыслил категориями десятилетий, а он, Лас-Каз, столько не проживёт. Ему бы протянуть ещё года три-четыре, чтобы успеть издать мемуары великого человека…

Граф перевёл взгляд на чеканный профиль императора. Вот и всё. Усталость и разочарование. Вместе с маленьким корсиканцем уходила целая эпоха, вместившая революцию, войны, республику, консулат, империю, – а теперь вот и реставрацию Бурбонов… Значит, всё вернулось на круги своя. И зачем тогда гибли армии, лилась кровь, содрогалась Европа?..

Но если этот триумвират чего-то сто́ит, если сумеет воплотить последнюю волю императора, – что ж, тогда игра ещё не окончена…

Жалел ли Сергей Васильевич Белозёров о том, что полугодом раньше император Александр Третий своим указом назначил его руководить Российской академией художеств?

Странный вопрос, скажете вы. Возглавить в неполные тридцать пять лет академию – это же невероятный успех. Неслыханная удача. Редчайшее везение. Сколь талантлив ни был художник Белозёров, среди его товарищей по искусству хватало мастеров не менее талантливых и более заслуженных. И уж если судьба приберегла козырный туз именно для тебя, живи и радуйся. Ну, и, конечно, наслаждайся положением, с которым связано много хорошего и приятного: огромный присутственный кабинет в здании на Дворцовой набережной, большое жалованье, казённый выезд, распоряжение людьми и деньгами, наконец, почёт и уважение…