В общем, всё прекрасно. Десять лет назад Белозёров – в ту пору поручик Киевского гусарского полка – и после трёх бутылок вина представить не мог, что талант живописца вознесёт его столь высоко.

И всё-таки баловнем судьбы Сергей себя не считал. Были на то веские причины.

И вот первая из них. Заняв должность и разобравшись с делами академии, Сергей с холодком в груди обнаружил, что они порядком запущены. Его предшественник, великий князь Владимир Александрович, отставленный от руководства при самых драматических обстоятельствах, занимался чем угодно, только не вверенным ему заведением. Откровенно говоря, академия в значительной мере работала вхолостую, а немалый бюджет тратился беспорядочно. Первые месяцы работы ушли на то, чтобы разобраться с положением дел, уволить бездельников (штат раздут был безбожно) и упорядочить бюджетные траты.

Несколько собратьев по кисти, образовавшие нечто вроде общественного совета при академии, помогли разработать задуманный Сергеем проект. Речь шла о формировании системы народного художественного образования в России на основе приходских школ и гимназий. Проект был подан в Кабинет министров и ждал своего часа. Следом ушёл ещё один проект – о создании общероссийского союза художников под государственным патронажем. Были и другие планы, обдумывая которые, Сергей надеялся на поддержку назначившего его императора.

Увы, служба в академии занимала время и силы, ранее предназначенные для собственного творчества. За полгода Сергей почти ничего не написал. На этой почве случилась даже финансовая коллизия. Верный агент-импресарио Фалалеев, сколотивший на продаже полотен Сергея состояньице, по сути, оказался не у дел и затосковал. Страшно подумать, насколько тосковал при этом его карман… Чтобы успокоить Фалалеева, Белозёров поклялся, что, как только поставит академию на крыло, так сразу вернётся к творчеству. А пока, суд да дело, назначил энергичного помощника своим секретарём и посадил в приёмную, чтобы всегда был под рукой.

Откровенно говоря, Сергей и сам, оставшись без привычных гонораров, нёс денежные потери. Ну, тут уж одно из двух: или служить, или зарабатывать. Положение смягчалось хорошим жалованьем, солидными сбережениями и пониманием любимой жены Настеньки, – очень ей нравилось быть президентшей.

Третья причина, по которой Сергей в новом качестве чувствовал себя неуютно, была самой мерзкой.

Не успел Белозёров занять важное кресло, как к нему потянулись просители. Принимал всех, да и как не принять своего брата-художника! Просили братья-художники… да много чего просили. Персональные выставки в стенах академии, зарубежные стажировки на год-два за казённый счёт, денежные вспомоществования, протекции для исполнения государственных заказов… Кому-то Сергей помогал, кому-то отказывал, кому-то и рад помочь, да не в его силах.

Надо ли говорить, что вскоре стараниями «отказников» родился и зашелестел в салонах слух о бездушном, зазнавшемся Белозёрове – выскочке и бездарности. Мол, по безоглядной доброте государя занял важную должность и образцово ей не соответствует… И хотя светская репутация Сергея была безупречной, заспинные сплетни его ранили. Порой больно.

Кое-кого из клеветников, как в старые добрые времена, хотелось проучить на дуэли, но положение президента академии такую резкость исключало. Ну, что ж… Дуэльная молодость осталась позади, наступила разумная сильная зрелость. А значит, надо вести себя сдержанно и делать, что до́лжно, стараясь игнорировать нападки и сплетни.

В целом же, если разобраться, жизнь складывалась не просто, но интересно. При всех проблемах большое дело само по себе есть вознаграждение за все труды и переживания. Главное, чтобы получалось. А Сергей чувствовал, что первые шаги сделаны правильно. И если в конечном счёте его стараниями полку́ талантливых российских художников прибудет, – значит, император доверил не зря.

Начало апреля радовало ясной тёплой погодой. Отпустив экипаж, Сергей у входа в академию задержался. При виде искрящейся под солнцем Невы до того вдруг сделалось хорошо, что подниматься на второй этаж в начальственный кабинет расхотелось. Лёгкий ветер баловал запахом речной свежести, на деревьях несмело пробивались первые ярко-зелёные листья, мягко пригревало солнце… благодать.

Как всегда, в минуты душевного подъёма остро захотелось взяться за кисть. Однако вспомнив, сколько сегодня предстоит сделать (приём посетителей, подготовка документов и писем, визит к министру народного просвещения графу Ивану Давыдовичу Делянову), Сергей только вздохнул. Решительно толкнул массивную входную дверь. Ответив на поклон швейцара, поднялся по мраморной лестнице.

В просторной приёмной уже томился Роман Прокофьевич Звездилов – приятный мужчина лет сорока. В руках портфель, бородатый лик благообразен. Живописец. То есть живописцем себя считал он. Сергей думал иначе. За столом сидел Фалалеев. Его круглая физиономия с упитанными, чуть обвисшими щёчками лучилась виною: мол, и рад бы не пустить, да ведь сам велел никому не отказывать в приёме. Сдержанно поздоровавшись, Сергей пригласил Звездилова в кабинет и мимолётно пожалел, что нет возможности поставить у входа в приёмную пару солдат с ружьями… и чтобы штыки были примкнуты… и чтобы фильтровали посетителей, отделяя чистых от нечистых…

В кабинете Звездилов нервно сел на предложенный стул и сразу достал из портфеля сложенную бумагу.

– Вот, Сергей Васильевич, извольте ознакомиться.

– Что это? – спросил Сергей.

– Отзыв околоточного надзирателя из города Выборга.

– Что за отзыв?

– На выставку мою. У меня там выставка прошла, с большим успехом. Сорок пять работ, отборные, одна к одной… Да там всё написано.

Сергей машинально просмотрел бумагу. Околоточный надзиратель Вилюйский благодарил художника Звездилова за доставленное зрительское удовольствие, хвалил за патриотическое содержание картин и выражал надежду, что талант мастера кисти найдёт признание не только в Выборге, но и в столице.

– Ну, допустим, – сказал Сергей, возвращая отзыв. – И что же?

– Ну, как что? – вскинулся Звездилов. – Пора бы мне уж и в академии выставиться. Право слово, пора. А то что ж, – всё по разным околоткам со своими картинами скитаюсь, как Вечный Жид, прости господи. Нехорошо. У меня и пейзажики на загляденье, и родные просторы отражены, и бурёнки крестьянские на картинах доятся. И библейские сюжетцы есть…

– Да что вы? – сказал Сергей, не знавший, что сказать.

– Вот ей-богу! А второго дня натюрмортец сообразил. Глухарь подстреленный, подлец, вышел, как живой! Того и гляди, – крыльями захлопает и с полотна улетит!

– М-да…

– И отзывы хорошие с выставок есть. А вы всё отказываете да отказываете.

Исподлобья посмотрел на Сергея – с обидой и с надеждой.

Ну, что тут поделаешь? Есть люди, которых проще убить, чем втолковать, что они бездарны.

– Ничем не могу помочь, Роман Прокофьевич, – произнёс Сергей со вздохом. – Отзывы, конечно, дело хорошее, и бурёнки тоже. Но в академии выставляются исключительно художники высокопрофессиональные и талантливые. Мастера, понимаете?

Звездилов раздул ноздри и встопорщил бороду. Осведомился вкрадчиво:

– А мне, стало быть, в мастерстве и даровании вы отказываете?

«Да не я! Природа отказала!» – внутренне заорал Белозёров.

– Увы, – решительно произнёс он вслух. – В прошлом году я по вашему настоянию собрал целый консилиум, припоминаете? Все художники-консультанты единодушно постановили, что полотна ваши слабы, и уровень их сугубо любительский. Топорный мазок, искажённые пропорции, неестественный колорит. Со своей стороны, я с такой оценкой согласен. И давайте на этом закончим, Роман Прокофьевич. Не мучьте ни себя, ни меня.

Но оказалось, что Звездилов помучиться ещё готов. А заодно не пощадить и Белозёрова.

Не успел Сергей глазом моргнуть, как бледный живописец соскользнул со стула прямо на колени и проворно пополз вокруг стола, держа курс на хозяина кабинета.