Когда Писемский получил задание уничтожить молельню в Урене, он отправился в дальний Варнавинский уезд не в лучшем настроении. При его религиозном и житейском свободомыслии заниматься разорением часовни! Описывая двадцать лет спустя чувства Павла Вихрова, Алексей Феофилактович, вне всякого сомнения, воскрешал в памяти собственные переживания в давний июньский день, когда в сопровождении уездного исправника и управляющего Уреньским удельным отделением приступал к исполнению своей миссии. «Я здесь со страшным делом (сообщал кузине герой романа. – С.П.). Я по поручению начальства ломаю и рушу раскольничью моленную и через несколько часов около пяти тысяч человек оставлю без храма, – и эти добряки слушаются меня, не вздернут меня на воздух, не разорвут на кусочки; но они знают, кажется, хорошо по опыту, что этого им не простят. Вы, с вашей женскою наивностью, может быть, спросите, для чего же это делают? Для пользы, сударыня, государства, – для того, чтобы все было ровно, гладко, однообразно; а того не ведают, что только неровные горы, разнообразные леса и извилистые реки и придают красоту земле и что они даже лучше всяких крепостей защищают страну от неприятеля... Я ставлю теперь перед вами вопрос прямо: что такое в России раскол? Политическая партия? Нет!.. Религиозное какое-нибудь по духу убеждение?.. Нет!.. Секта, прикрывающая какие-нибудь порочные страсти? Нет! Что же это такое? А так себе, только склад русского ума и русского сердца – нами самими придуманное понимание христианства, а не выученное от греков. Тем-то он мне и дорог, что он весь – цельный наш, ни от кого не взятый, и потому он так и разнообразен. Около городов он немножко поблаговоспитанней и попов еще своих хоть повыдумывал; а чем глуше, тем дичее: без попов, без брака и даже без правительства. Как хотите, это что-то очень народное, совсем по-американски. Спорить о том, какая религия лучше, вероятно, нынче никто не станет».
Религию Писемский всегда воспринимал с культурно-исторической точки зрения, мистические и политические мотивы оставались чужды ему. Поэтому в словах Вихрова, точно передающих мысли самого писателя, сказалось непонимание глубоких социальных корней раскола. В религиозную форму по условиям времени и общественного развития в течение многих веков облекались политические движения. Под знамена раскола стекались недовольные и гонимые. Это, однако, не значит, что старообрядчество было социально однородным – были в этой среде и богатые купцы, и промышленники, и крепостные крестьяне.
Секретарю Комитета о раскольниках не раз пришлось участвовать в делах подобных Уреньскому. Документально засвидетельствовано, что Писемский уничтожил также раскольничью часовню в деревне Гаврилково ближнего к Костроме Нерехтского уезда. Будучи человеком подначальным, он не мог отказаться от исполнения неприятных поручений. Это, кстати, подтверждается тем, что в те же годы другой будущий писатель-классик – П.И.Мельников – производил в соседней Нижегородской губернии такие же набеги на пристанище ревнителей прадедовских заветов. А когда николаевское царствование кончилось, он выступил с проповедью веротерпимости, создал в своих произведениях привлекательные образы борцов за народную самобытность, приверженцев духовной свободы – ведь именно свое, пусть искаженное, даже фантастическое понимание истины отстаивали эти наивные, но нравственно цельные люди...
К оправданию Писемского – если, конечно, есть нужда в такой реабилитации – в погромах, подобных Уреньскому и Гаврилковскому, чиновнику особых поручении не приходилось активно воздействовать на ход событий. Важен был факт присутствия вицмундира, а до личности его носителя никому не было дела. Появление представителя губернатора как бы освящало, узаконивало творимые местными администраторами утеснения.
Совсем иной оказывалась роль Писемского, когда он отправлялся расследовать запутанное уездным исправником и его полуграмотным помощником уголовное дело. Нередко случалось, что за приличную взятку не только укрывались преступники, но преследование их по закону вообще не возбуждалось.
Писемского привлекала в этой должности редкая возможность делать разнообразные, тончайшие психологические наблюдения – человек стоял перед следователем часто застигнутый врасплох, в таком напряженном состоянии, что пускал в ход всю свою изворотливость, весь духовный потенциал.
Перейдя в приказ общественного призрения, а затем в губернское правление, Писемский отошел от ведения дел, подобных описанным выше. Однако при чрезвычайных обстоятельствах ему и позднее приходилось исполнять правоохранительные функции. Когда в мае 1851 года разбойники ограбили под Кадыем почтовую карету, шедшую из Макарьева в Кострому, Писемский в числе других чиновников участвовал в розысках банды, «шалившей» на дорогах губернии. В «Людях сороковых годов» есть глава «Разбойники», которая, надо полагать, тоже основана на личных впечатлениях автора романа...
Возвращаясь из долгих отлучек в свою уютную квартирку, нанятую в двухэтажном доме на углу Ивановской и Горной улиц, Писемский подолгу не мог приняться за литературные труды – требовалось писать обстоятельные отчеты и рапорты. Да и с сыном-первенцем хотелось повозиться; маленький Павел Алексеевич, родившийся в марте 1850 года, был, как говорили, вылитый отец, так что впечатлительному молодому родителю представлялись иногда, что он видит самого себя – младенца. А через два с половиной года семейство Писемских еще увеличилось – миловидного крепыша Николеньку все признавали маминым сыном...
За усердие Алексея Феофилактовича на год раньше положенной выслуги произвели в коллежские секретари. Однако не чин давал ему видное положение в обществе, а близость к губернатору. Образование не очень-то ценилось – выученики университетов были, как тогда выражались, не в авантаже, их отправляли служить по канцеляриям. Другое дело правоведы (выпускники Училища правоведения) – эти составляли сливки губернского общества. Сразу с учебной скамьи они попадали на должности прокуроров, стряпчих, помощников председателей палат. В Костроме при Писемском было трое таких баловней судьбы. Правоведы не только выдавались в чиновной среде, но и в обществе решительно блистали. Они отличались прекрасным салонным воспитанием, изящно одевались, сыпали светскими фразами на безукоризненном французском языке. Одного Писемский с портретным сходством изобразит в «Тюфяке». Внешние черты сердцееда Бахтиарова, его манера держаться заимствованы у губернского «льва», заставлявшего трепетать юных костромских помещиц: «Одет он был весь в черном, начиная с широкого, английского покроя, фрака, до небрежно завязанного атласного галстука. Желтоватое лицо его, покрытое глубокими морщинами и оттененное большими черными усами, имело самое модное выражение, выражение разочарования, доступное в то время еще очень немногим лицам».
Повесть, которая позднее получила название «Тюфяк», была набросана еще в пору галичского сидения. Поступив на службу, Алексей Феофилактович несколько раз принимался отделывать ее, дополняя бытовые картины свежими наблюдениями. Думается, и опыт семейной жизни наложил отпечаток на это произведение о неудачной женитьбе. Сам-то Писемский явно считал, что ему в этом смысле повезло, но с тем большей пытливостью вглядывался в нескладные союзы, что нередко возникали в людной, богатой женихами и невестами Костроме.
Костромская жизнь, в которой пять лет варился Писемский, представляла собой достаточно обширное поле для наблюдений. Случались тут и свои злодеяния, и трагедии, и комического можно было увидеть немало. Водились умники, пьяницы, гамлеты и безоглядные циники. Не составляло труда развлечься совсем в столичном тоне – было бы на что. И любые плоды просвещенного разума мог вкушать любознательный костромич, стоило лишь выписать петербургские и московские журналы да следить за объявлениями книгопродавцев. Впрочем, общество не сильно изнуряло себя чтением серьезных сочинений – в лучших домах царили Поль де Кок, Эжен Сю, Дюма. Приятель Писемского Нил Колюпанов, начавший свою службу в Костроме в конце сороковых годов, свидетельствовал: «В каждом доме, имеющем претензии на образование, получалась „Библиотека для чтения“, книжка которой ожидалась с нетерпением и обходила целый кружок: Сенковский отлично сумел приноровиться к требованию публики – все в журнале, и беллетристика, и критика, и даже научные статьи – изготовлено было на вкус людей, желающих веселиться. Серьезные журналы вроде „Телескопа“, „Телеграфа“ и позже „Отечественных записок“ мало проникали в провинцию тридцатых и сороковых годов; ими интересовались там „ученые“ по профессии или по личному вкусу, но последних было очень мало».
