– Милостивые государи, – начал Шевырев своим звучным голосом, – я, к удивлению своему, должен отдать на нынешний раз предпочтение сочинению не студента словесного факультета, а математика... Я говорю про сочинение господина Писемского «Смерть Ольги»... Господин Писемский!..

Алексей встал.

Профессор некоторое время изучающе смотрел на него.

– В вашем сочинении, не говоря уже о знании факта, видна необыкновенная ловкость в приемах рассказа; вы как будто бы очень опытны и давно упражнялись в этом.

– Я давно уж пишу... – едва слышно ответил Писемский.

– Прекрасно, прекрасно!.. У вас положительное дарование! – И Степан Петрович милостиво кивнул Алексею: садитесь.

Когда лекция кончилась, Писемский нагнал профессора на лестнице.

– У меня целая повесть написана, – сказал он, – позвольте вам представить ее!

– Представьте, – сказал Шевырев, с удивлением взглянув на студента.

После следующей же лекции Алексей вручил профессору свою повесть «Чугунное кольцо». А потом целую неделю чувствовал себя как на угольях. Степан Петрович появлялся в университете, но не заговаривал с Писемским о его произведении.

Наконец после одной лекции он вопросил:

– Господин Писемский здесь? Прошу вас сегодня зайти ко мне вечерком...

Алексей весь день не находил себе места. Наконец, решив, что уже достаточно поздно, в седьмом часу чуть не бегом отправился к дому Шевырева. Он почти не сомневался, что услышит хвалу своей повести. И предвкушение ее было сладким и томительным – еще бы, близкий знакомый Пушкина, сам известный поэт и критик, сегодня воздаст ему должное... А вдруг нет, и все будет иначе? Нет, об этом даже думать не хотелось.

Робкою рукою он позвонил в колокольчик. Назвался впустившему его лакею. Человек повел его в кабинет через гостиную, и Писемский с искреннейшим благоговением вдыхал в себя этот ученый воздух. В кабинете, слабо освещенном свечами с абажуром, он увидел Степана Петровича; все стены были уставлены полками с книгами, стол завален кипами бумаг.

– Здравствуйте, садитесь! – ласково сказал Шевырев и после недолгой паузы продолжал: – Я позвал вас сказать, чтобы вы бросили дело, за которое очень рано взялись... – И сделал при этом значительную мину.

Алексей почувствовал, что краска заливает его лицо.

– Почему же? – хрипло спросил он.

– Потому что вы описываете жизнь, которой еще не знаете; вы можете написать теперь сочинение на основании прочитанных книг – как, например, «Смерть Ольги», можете изобразить ваши собственные ощущения, но роман или повесть... На меня, признаюсь, ваше произведение сделало очень, очень неприятное впечатление: в нем выразилась или весьма дурно направленная фантазия, если вы все выдумали, что писали... А если же нет, то это, с другой стороны, дурно рекомендует вашу нравственность!

Профессор еще с полчаса толковал о тех образцах, кои должно читать тому, кто желает сделаться литератором, о строгой и умеренной жизни, которую должно вести, чтобы стать истинным жрецом искусства, и заключил:

– Орудие, то есть талант, у вас есть для авторства, но содержания еще – никакого!

Несколько дней после этого разговора Алексей был сам не свой. Но злости на своего первого критика у него не было – напротив, он с еще большим тщанием записывал его слова в надежде постичь таинственные законы красоты, выяснению которых и посвящал свои лекции Шевырев.

Ко времени появления Алексея Писемского в Москве Степан Петрович превратился из молодого, подающего надежды преподавателя теории словесности (каким запомнили его Герцен, К.Аксаков) в солидного университетского старожила (еще в 1837 году он стал ординарным профессором), сделался одним из самых заметных русских критиков. Белинский избрал его высказывания о современной литературе излюбленной мишенью для своих критических выступлений, хотя в то же время постоянно опирался в других статьях на теоретические высказывания из «Теории словесности» Шевырева. Впрочем, воюя против славянофильского направления, критик-демократ видел в нем достойного противника. Когда в 1841 году появилось первое повременное издание «русской партии», он писал: «В Москве издается с нынешнего года новый журнал – „Москвитянин“... Главный редактор его – г.Погодин, главный сотрудник – г.Шевырев. Не беремся пророчить о судьбе нового издания, но смело можем поручиться, что оно есть предприятие честное, добросовестное, благонамеренное, чисто литературное и нисколько не меркантильное; что у него будет своя мысль, свое мнение, с которыми можно будет соглашаться и не соглашаться, но которых нельзя будет не уважать, – против которых можно будет спорить, но с которыми нельзя будет браниться».

Спустя несколько лет Писемский станет наряду с А.Н.Островским и С.Т.Аксаковым литературным знаменем критиков-славянофилов, войдет в круг «Молодой редакции» погодинского журнала3. Это будет не случайное творческое содружество, а вполне осознанная идейная близость, основы которой были заложены еще в пору учения Писемского. На глазах у студента-математика разгоралась затяжная война между московскими кружками западников и славянофилов. Степан Петрович был одним из главных бойцов «русской партии». Но содержание его лекций вовсе не ограничивалось выпадами по адресу «гнилой Европы». В сущности, Шевырев открывал русским неведомый материк – их великую древнюю литературу, высокую поэзию «Слова о полку Игореве», посланий и поучений подвижников домонгольской Руси, строгую красоту воинских повестей о Мамаевом побоище. Рассматривая эти произведения в одном ряду с современными художественными памятниками Запада, профессор убедительно показал, что древняя русская словесность была нисколько не беднее развитых европейских литератур.

Алексей Писемский навсегда запомнил звонкий голос студента, декламировавшего в кофейне Печкина ходившие в рукописи стихи Языкова, посвященные Шевыреву:

Но это был голос из лагеря славянофилов. Сидевшие рядом поклонники западников шумно негодовали по поводу удалых языковских строк.

– Это донос! – кричали одни.

– Кому? На кого? – недоуменно вопрошал декламатор.

– На Грановского! Да и Шевырев ваш хорош, вон он что в «Москвитянине» нацарапал про Тимофея Николаевича: будто тот «добровольно стал в ряды западных мыслителей, там приковал себя к одному чужому знамени и обещал нам быть эхом одной только стороны исторического учения». Теперь уж точно запретят Грановскому выступать.