Сулла торопился окончить войну: вести из Рима не давали ему покоя; он решил разгромить марианцев вконец. Победив Митридата, он спешно заключил с ним мир и тронулся в обратный путь. Сын Мария, Цинна и другие марианцы готовились к бою. Между тем многие сенаторы, услышав, что Сулла уже высадился в Италии, тайно покинули Рим и примкнули к нему. При Сулле образовался как бы свой сенат. Началась война, жестокая, беспощадная. Вырезали населения целых городов, без пощады избивали пленников. Обе стороны одинаково зверствовали. Против Суллы выступил новый консул Сципион – бездарный потомок великого полководца. Сулла вступил с ним в переговоры. Пока полководцы переговаривались между собой, солдаты Сципиона вступали в беседы с солдатами Суллы. Сулланцы угощали их вином, хвастались своей удачей, своим веселым и привольным житьем, богатой добычей, полученной в Азии и Греции, и бесконечной щедростью своего полководца. Войско Сципиона с восхищением и завистью глядело на их разгульную, сытую и пьяную жизнь и кончило тем, что предало своего полководца и целиком перешло на сторону Суллы.

Решительный бой разыгрался возле самого Рима, у Коллинских ворот. Целую ночь бился Сулла с марианцами. Обе стороны не уступали ни шагу, клянясь лучше погибнуть, чем бежать. Но наутро Сулла одолел. Рим был в руках Суллы. Несколько тысяч пленников было загнано в цирк.

По городу побежали вестники, от имени Суллы приказывавшее сенаторам идти в храм Беллоны на заседание. Сенаторы, одевши тоги с красными каймами, направлялись один за другим в храм богини, которую Сулла считал своей заступницей. Иные из них радовались спасению Рима от марианцев, другие дрожали за будущее.

Явился Сулла и начал говорить: он сначала благодарил богиню Беллону за дарованную победу, потом начал выражать сожаление, что и среди благородных сенаторов иные стояли за Мария.

Сенаторы слушали, притаив дыхание. Но их отвлекали доносившиеся издали, со стороны цирка, крики и стоны, сливающиеся с трубным звуком. Они все росли и росли, пока не перешли в страшный, раздирающий душу вопль, которого не могли заглушить звуки труб.

Сенаторы в смятении переглядывались. Сомнения не было. Это войска избивали пленников в цирке. Ужас охватил сенаторов.

Меж тем Сулла говорил по-прежнему спокойно, деловитым тоном. И только когда возгласы ужаса со стороны некоторых сенаторов прервали его, лицо его недовольно поморщилось:

– Я прошу вас, сенаторы, слушать мою речь внимательно и не развлекаться посторонним. Там по моему приказу учат негодяев. Но это не должно вас отвлекать от моей речи.

И он продолжал говорить о мерах, которые думал принять…

Началось что-то ужасное. Каждый день выставлялись на рострах новые окровавленные головы. Сулланцы врывались в дома, резали женщин, детей, грабили имущество и ходили по улицам в одеждах своих жертв. Гибли не только марианцы, но подчас и те, кто ни к какой партии причастны не были.

Даже среди сторонников Суллы многие ужаснулись этой резни. Однажды на заседании сената один молодой сенатор рискнул спросить Суллу: когда же кончатся казни и убийства?

– Мы не просим тебя щадить тех, кого ты решил казнить, – говорил он. – Мы хотим, чтобы ты избавил от страха тех, кого решил пощадить.

Сулла окинул его взглядом и небрежно ответил:

– Но я еще наверное не знаю, кого можно оставить в живых.

– Так объяви, кого ты решил умертвить, – настаивал сенатор.

Сулла подумал и ответил:

– Хорошо, я это сделаю.

Немного спустя было объявлено восемьдесят имен лиц, которых отныне всякий может убить не только безнаказанно, но даже с наградой в два таланта.

Список был прибит на площади.

Велик был ужас в Риме. Но на другой день ужас удвоился: рядом со вчерашним списком оказался прибит новый, где значилось уже двести имен. На третий день еще появился список, и опять – с новыми именами.

Перед напуганной толпой внезапно предстал сам Сулла, окруженный кучкой молодых аристократов, разодетых, надушенных и вооруженных с ног до головы. Глашатаи начали скликать народ на сходку. Сулла стал держать речь и объяснил, что он вписал имена тех, кого припомнил, а прочих, которых забыл, он впишет потом. Когда Сулла удалился, к спискам осужденных подошел почтенного вида старец. Его все хорошо знали: это был Квинт Аврелий, всеми любимый за честный и добрый нрав. Он стал читать список и вдруг закричал: в списке стояло его имя.

– Несчастный я! Меня губит мое Альбинское поместье!

С понурой головой он отошел. Но едва сделал несколько шагов, как к нему сзади подскочил оборванный человек с красными от вина глазами и пронзил его кинжалом. Отделив несколькими ударами голову старика от туловища, он понес ее, завернув в окровавленные отрепья, улыбаясь наглой улыбкой. Только вздох пронесся по толпе. Никто не двинулся с места. А все знали, что убитый вовсе не был причастен к борьбе партий: видно, его богатое поместье понадобилось кому-то из любимцев Суллы.

Тем временем отряды Суллы рыскали по деревням, всюду неся смерть. Убивали массами и в одиночку, выгоняли целыми селами жителей из их домов. На опустошенных местах сто двадцать тысяч солдат Суллы получили себе земельные наделы за свою службу.

Сулла был объявлен диктатором на всю жизнь. Как в старину перед царями, так теперь перед ним ходили 24 ликтора с секирами и связками прутьев. Он издавал законы, отменял другие, присуждал к смерти и сам распродавал, сидя в курульном кресле, имения казненных.

Приближался день консульских выборов. Несколько человек в белых тогах кандидатов ходили по площади, а сам Сулла, сидя в кресле на ступенях храма Кастора и Поллукса, взирал на толпу.

Внезапно раздался нечеловеческий крик. Один из кандидатов упал под ударом меча центуриона и, содрогнувшись несколько раз, испустил дух. Это был Лукреций Офелла, считавшийся другом Суллы. Толпа бросилась на центуриона и потащила его по ступеням храма к креслу Суллы.

Но Сулла недовольно встал и резким движением руки сразу заставил толпу замолчать.

– Кто вам дал право хватать моего центуриона? Отпустите его тотчас, ибо он исполнил мою волю. Знайте, что я предал смерти Лукреция, так как он мне сопротивлялся. Он пожелал быть консулом, не бывши раньше ни претором, ни квестором, и тем нарушил закон, изданный мной,

Окинув своими оловянными глазами замолчавшую толпу, диктатор прибавил холодным, жестким тоном:

– Пахаря, пахавшего свое поле, кусали вши. Два раза он прерывал свою работу, чтобы очистить тунику. Но вши продолжали кусать его. Тогда он, чтобы не терять времени, бросил тунику в огонь. Пусть же побежденные не принуждают меня – для третьего раза – бросить их в огонь.

Презрительно повернувшись, он скрылся в храме Кастора и Поллукса. Граждане молчали.

Около двух лет Сулла правил Римом, то приказывая себя выбирать консулом, то указывая, кого он желает видеть облеченным этой властью. Триста новых людей, главным образом из армии, были введены в наполовину поредевший сенат. Власть народных трибунов была почти сведена на нет. Во главе судов стояли сенаторы. Народное собрание собиралось только для того, чтобы выслушать волю Суллы.

Так однажды по приказу «счастливого» собрался народ на форум. Явились сенаторы и заняли свои места. Показался сам диктатор, как всегда, окруженный двадцатью четырьмя ликторами со сверкающими топорами. Ватага вооруженных сенаторских сыновей и других молодых нобилей шла за ним. Народ не мог не заметить перемены, вдруг происшедшей в диктаторе. Он отрастил бороду, в жестких завитках которой сверкала седина. Глаза глядели устало.

Он начал говорить, и с каждым его словом народ удивлялся все больше и больше. «Счастливый» говорил о своих заслугах: о том, как добыл он у Бокха скованного Югурту, о том, как раздавил восставших союзников, угрожавших самому Риму, как отмстил Митридату, как вырвал Рим у разбойников марианцев и упрочил правление сената.

– Теперь же, совершив все это, я могу удалиться на покой, к которому давно зовут меня мои шестьдесят пять лет. Слагая с себя диктатуру, я готовь дать отчет во всех моих делах, если римский народ потребует его,