Курбский вспомнил, как царь московский Иван Васильевич, силком выдал её за своего двоюродного брата Владимира. А потом заподозрил в заговоре и отравил обоих. Поговаривали, что царь приказал расстрелять из пистолетов всех детей Владимира Старицкого, только одна Мария и уцелела. Курбский хотя и написал об этом в своей «Истории князя Московского», но верил с трудом. Кроме Марии был жив ещё и Василий из выводка Старицкого, правда, не было ничего известно о двух его младших сыновьях и дочери. Но князь предполагал, что они где-то укрыты царём для своих интриг.

А двоюродную сестру свою Евдокию, Дунечку, отравленную царём, ему до сих пор было очень жаль. Детьми они играли вместе.

– Твою брошь храню до сих пор, – загрустил Андрей Курбский. Он покопался в шкатулке, нашёл потускневшую уже латунную брошку с цветными стёклышками. Дунечка в детстве очень её любила. А он подарил ей в ответ медный крест, что отцу привезли с Афона.

От воспоминаний о тех, кого князь любил, и кого уж нет на земле, у него заныло в груди. Прямо как будто кто-то охватил его железными щипцами по бокам и тупым гвоздём тычет в груди. Вытерев пот, Курбский насилу встал, подошёл к шкапчику, открыл его и достал бутылку наливки. Выпил немного, серебряный стаканчик всего, боль стала утихать, но голова ещё кружилась.

Сев на стул, князь немного повздыхал и ещё раз перечёл концовку письма от Марии. Та просилась переехать к нему. «Никому я не нужна в Ливонии, а в Москву ехать страшно, боюсь царя», – писала королевская вдова.

– Пусть приезжает, – решил князь. – Родня ведь мне. Причём, такая же, как и Ивану московскому царю.

Когда боль совсем ушла, он решил после обеда ехать в Ковель, встретиться с купцом, который поколотил стражу Вишневецкого. Надо порасспросить его о делах московских, да помочь потом проехать мимо владений вишневецких, а то ещё под замок посадят или покалечат или совсем убьют. Да и Вознесение скоро, через два дня, надо обязательно на службе быть в соборе светлого воскресения Христово.

В дверь поскреблись.

– Да! – сурово крикнул князь.

– Обед накрыт, – пропищал дворовой казачок.

– Иду, – откликнулся князь, встал и стянув носки, надел короткие сапоги. Пыльные вроде, да ладно. А Марию Старицкую, королеву Ливонскую, он сюда привезёт. Надо будет подумать, где её место для жилья определить. Здесь её московский царь не достанет.

В комнате, что отвёл казакам шустрый держатель постоялого двора Егуда, пахло клопами и кислятиной. Зато сухо и нары целые, сверху серые заношенные, но туго набитые сенники брошены. Если на них лечь, то запах сухой травы, пусть даже и прошлогодней, перебивает прочие ароматы.

Перекусив парой жареных зайцев, и запив их ядрёным пивом, казаки завалились отдыхать. Егор сменил повязку у Арефия, огляделся, высунул голову в окошко – тихая улочка, заваленная отбросами, и зевнул.

– Ну что браты, спать будем? – он бухнулся на сенник. Взлетела тонкая пыль, Яшка Бусый зачихал.

– Завтра погуляем, – поморщился Арефий. – Хотя, мы же по делу приехали. По купеческому.

– Спите, – Егор стянул сапоги, спохватился, встал, взял саблю и подпёр ею дверь изнутри. Запору из толстой щепки и ржавого гвоздя он не доверился: – Кому до ветру надо будет, осторожней ногами шаркайте, не зацепите.

На улице стемнело, казаки спали, Егор потихоньку проваливался в дрёму, когда Ефим всхрапнул, как злой жеребец. Тут ещё травинка пробилась сквозь мешковину и пощекотала щёку. Дремота прошла.

Егор потянулся и тихонько, стараясь не шуметь, встал и подошёл к окну. Оглянувшись на спящих казаков, он вытащил из-за пазухи тонкий шёлковый платочек. Поднёс к носу, и на него пахнуло нежностью, да так, что у Егора слегка закружилась голова.

– Ирина, – пробормотал казак и ещё раз оглянувшись, спрятал платок обратно. Арефий сквозь веки углядел, как Егор милуется с платком, ничего не сказал, повернулся на бок и уснул.

А тот вспомнил, как перед самым отъездом, в чистый четверг, сумел украдкой встретиться с княжной. Поболтали о чепухе, за руки подержались, обоих при этом в жар кинуло. Егор Ирине жемчужину большущую, что в Оке из раковины вытащил, подарил, а она ему платочек с буковкой вышитой «И». Пообещали друг другу, что ещё увидятся, и тогда решат, как им быть.

– Да, как бы царское дело исполнить, да живым вернуться, – подумал Егор. Бельский ему строго-настрого приказал, чтобы с Курбского ни один волосок не упал, ни одной кровиночки не пролилось. Извести его так требуется, чтобы никто не догадался.

– Ты же колдун, травил уже людишек-то, – оскалился Бельский, шрам на щеке побагровел. А Егор подумал, что взял бы немного выше ключами тогда, зимней ночью, угодил бы аккурат ему в висок. И не было бы указчика этого сейчас. Но ничего, придёт время, и за брата Кирилу отомстит, и за Алёну Дмитриевну. Никуда опричник царский не денется.

И надо же было так, нанесло Лютого на Москву в это время. От него и узнали, что Егор как будто бы отца его извёл снадобьем лютым. Хотя и травознаем он был, но людям вреда не причинял, помогал отцу Лютого с травами, да лекарствами. Всё это баба проклятущая! Наговорила на него, сама отравила и поверили ей. Пришлось бежать из Ковно, как зайцу под стрелами. Оставил племянницу Мариночку на дядю её, брата Алёны Дмитриевны – Максимку. А тому тогда едва десять годков исполнилось. Ладно, хоть жили у людей хороших они. Даст бог, приглядели за сиротками. Повидать бы их. Марина уж невеста поди, сколько ей сейчас? Егор пошевелил губами, считая, ей уже семнадцать годков, совсем, как Ирине Мстиславской, женихи, наверное, бегают. Максимке уже двадцать один, или двадцать два. Соскучился по ним Егор, никого ведь, кроме них, из родни не осталось.

Ладно, надо о деле думать, да чтобы не высказаться где, не попасть в подозрение. Мышьяк у него есть, травы с собой везёт ядовитые – красницу, суровень. По дороге увидал цветущий татарский пустыник. Сильное снадобье, взял с собой десяток соцветий. Только как всё это подмешать князю в питьё или еду? Был бы он настоящий колдун, так сидел бы, ворожил. Эх, наплюнуть бы на это дело, так царь Ивана Кольцо казнит и других братов.

А в Москве Грозный пытал казачьего атамана. Тот висел на дыбе, из разбитых губ текла кровь. Палач принёс сухие березовые веники. Сейчас подпалит их, да попарит огнём атамана. Царь велел узнать, кто надоумил его извести?!

Иван Васильевич не мог забыть разноглазого казака. И почему-то вспоминалась ендова с мёдом, чуть подёрнутым синевой от яда. Кто её пил, когда? Царь мучился, потом решил, что казаки к нему подосланы польским королём Степаном, чтобы погубить.

Недолго думая, вспыхнул яростью Иван Грозный и велел всех восьмерых в Разбойничий Приказ определить и пытать, пока не сознаются.

Уже второй день Борис Годунов мягко уговаривал государя отпустить казаков.

– Они же от Строгановых прибыли, – увещевал он царя. – Целую страну к твоим гербам добавили. Честь и слава тебе.

– Страшно мне, Борис, – Грозный сидел, опустив голову. – Чую смерть везде. А тут ты прав. Опять невинных гублю. Хватит уже.

Царь махнул рукой.

– Вели отпустить казаков, да пусть их лекарь посмотрит. Золота отсыпь им.

Годунов, склонившись, вышел. За деньги, что он получал от Строгановых, Борис Фёдорович всячески блюл их интерес. А казацкий поход за Урал обещал большие барыши, ну как тут не заступиться за строгановских людей.

И тут, только вспомнил, прибежал гонец – первый караван пришёл по Москва-реке. Восемь лодий с мехами, солью, орехами кедровыми. От Строгановых всё – значит, и Годунову кое-что причитается.

В Ковеле Егор зевнул и решил, что утро вечера мудренее. Он высморкался в окошко, и улёгся на душистый сенник. Вскоре казак уже сопел, и видел сны.

Возле двухэтажного, с башенками деревянного здания городской ратуши Курбский велел остановиться. Хотел он со старостой поговорить, как ярмарку провести, чтоб прибыль побольше получить. Была мысль сбор повысить с купцов, так они ездить перестанут сюда. Переметнутся ещё на земли Вишневецкого, им ведь главное денег хапнуть. Так что думать надо.