Когда вожу ребенка, сажаю его сзади и всю дорогу с усмешкой смотрю на шевелящийся в зеркале заднего вида рыжеватый пух, на круглый черепок, качающийся на тоненькой шее, как одуванчик. Он очень активен, этот ребенок — совершенно не может сидеть на месте. И меняет позы и выражения с такой скоростью, с какой не сменяют друг друга даже кадры Эм-ти-ви. Только ремни детского кресла спасают — великое изобретение.

Как не вовремя!.. С другой стороны, хорошо, что уже на обратном пути — по возвращении домой. А то пришлось бы тащиться своим ходом до мамы через всю Москву — с младенцем под мышкой, утяжеленным зимним комбинезоном, со всеми его важными бутылочками и вещами. Так что мне еще повезло — его отвезти успела, а все остальное уже детали. Не такие уж серьезные, если мыслить позитивно. А сама я и на метро могу доехать — и мысль о том, что впереди у меня три свободных бездетных дня, полных секса и вкусной еды, виски и прогулок, заставит меня долететь до дома быстрее, чем на моем «мерседесе», и безо всяких там пробок.

Почему «мерседес», я так и не знаю. Чем шестилетняя машина лучше новенькой, пусть и другой марки? Тоже можно было белую взять — предлагали ведь. Но я отказалась, движимая каким-то странным чувством. Понимая, что плачу те же деньги, ничуть не экономлю. И все же взяла старый «мерседес» вместо нового «пежо». Словно этот белый «мерседес» — фетиш какой-то, перенесенный, как семена на подошвах, из забытого, далекого прошлого, смутного, затененного.

Красивая машина — отделанный кожей и деревом салон, долгие бока, худые и бледные, как у пожилой леди. Когда он заводится, его возбужденное дрожание передается мне — приятно раздражая все внизу. Когда летит во всю мощь, подпрыгивая мягко на дорожных прыщах, внутри какой-то восторг поднимается, назревает постепенно, и я повизгиваю даже иногда от удовольствия, и смеюсь во весь голос. Все равно не услышит никто. И не увидит — темнота в тонированных стеклах.

Ну вот, перехвалила, похоже…

…В метро какие-то странные приборы, новые турникеты — давно тут не была. Талончики вместо давних жетонов. А все такая же суета, и толпы, и сумятица шумная. Ну да ладно — пять остановок по Кольцу, а там пешком до дома по грязному асфальту. Уж доберусь как-нибудь. Ну, забрызгаю ботинки и колготки — ничего, ерунда. А шубка у меня короткая, и шорты кожаные из-под стриженой бежевой норки едва видны — так что все это не пострадает особо от вынужденной прогулки.

В вагоне свободных мест, конечно же, нет — а уступать молодой девице, понятно, никто не собирается. Все как и прежде. Злобные старухи с кошелками, плюгавые мужичонки, вымотанные изнурительной якобы работой и спящие все до одного, как курицы на жердочках. Или за газетами прячущиеся — маскирующиеся черно-белыми мятыми страницами. Тетки среднего возраста, погруженные в миры любовных романов — думаю, непережитых.

Как нелепо моя рука смотрится на поручне — рука с ярко-розовыми ногтями, с тремя платиновыми кольцами, усыпанными бриллиантиками. Посторонняя рука. Убрать, что ли — слишком уж она чужеродная тут, в этом подземном мире.

Почему на меня так смотрят все странно — словно не в порядке что-то? Да нет, все в норме — затяжек на колготках нет, плотная черная лайкра. Ничего нигде не торчит вроде — только что проверяла. Волосы яркие, что ли, внимание привлекают? Новое мое приобретение — восхитительный огненно-рыжий парик из натурального волоса, не шапочку же вязаную зимой носить на голове. А так и тепло, и красиво, и имидж новый, что нелишне, если изволишь вести семейную жизнь и желаешь нравиться мужу и периодически радовать его своей новизной. Возбуждать, так сказать, неожиданными решениями. Была уже и блондинкой, и брюнеткой, а теперь вот рыжая. Опять другая женщина — не соскучишься.

Как нервно этот машинист нас везет — какой-то бег по пересеченной местности. Опять скачок, и все друг на друга попадали — отдавленные ноги, злобные взгляды, гневное шипение. А впереди Таганка — толпы повалят на выход. Только утрамбовались вроде — опять перетасовка.

Ну, вот и я зашипела рассерженно, выдернув ногу из-под чужого сапога. И подняла глаза на обидчицу — и вздрогнула. Еще не поняв причины, тряхнула волосами, закрывающими обзор, — чтобы вглядеться пристальнее. Полагая, что ошибаюсь, но желая в этом убедиться.

Черные глаза, влажные, как маслины, посмотрели на меня равнодушно. И дернулась голова, отворачиваясь. И я теперь видела только профиль — тонкий изящный носик, белый очень и почти прозрачный. Длинные пряди челки, покачивающиеся на сквозняке, летящем из приоткрытой форточки. Какой-то пучочек, прилипший к затылку, закрученный туго. Красный шарф в комочках свалянной шерсти. А в ушах сережки из розового, явно отечественного золота. И на каракулевом плече — вытертый коричневый ремень сумки. Неужели?..

Надо сказать что-то, поздороваться, спросить, как дела — из уважения к прошлому, к давней нашей близости. Она меня, правда, не узнала — может, окликнуть? Выйдет ведь сейчас, замедляем ход, кажется.

И я еще стояла перед дверями, когда они распахнулись оглушительно. Все дергалась то назад, то вперед, покачиваясь на каблуках. Подняла даже ладонь, чтобы ее по плечу похлопать легонько — она уже вперед продвинулась и стояла прямо передо мной. Но я медленно опустила руку, глядя на ширящуюся пустоту на сером полу. Провожая глазами ее стоптанные сапоги — уже ступившие на перрон. И вздрогнула, когда двери стукнули, закрываясь финально — меня успокаивая. И почему-то вздохнула с облегчением.

…А вечером, сидя в гостиной за журнальным стеклянным столиком, я все порывалась сказать ему о том, что видела ее. Прямо чувствовала, что меня распирает от желания — про шарф этот потрепанный рассказать, про допотопную шубу. Не злорадно — счастливому человеку это чувство неведомо. Просто как факт преподнести. И уже даже рот открыла, слегка усмехнувшись. А произнесла почему-то другое:

— Может быть, ты нальешь нам виски?

И запахнулась посильнее в тонкую ткань халата, мокрую от недавнего душа. Заявляя себе безапелляционно, что я ошиблась. И не буду ничего ему говорить — и забуду. Потому что я ошиблась, точно, просто обозналась. У меня, в конце концов, зрение скверное. И это была вовсе не она — но очень похожая на нее. А у нее и прическа была другая, и одевалась она лучше. Так что не могла это быть она. Просто не могла — и точка.

Ведь она всегда умела жить…

Голос в трубке был самым обычным. Но мне он показался просто потрясающим — низким, хрипловатым, очень чувственным.

Мне представилась сразу роскошная спальня — шелковые стены, красный балдахин, антикварный телефон на мраморном столике. И не менее роскошная женщина, лениво лежащая на кровати, поглаживающая гигантского пепельного дога. Смотрящего на нее сладострастно и преданно, дышащего густо. То ли от возбуждения, то ли от жары, которой не могут противостоять даже самые сильные кондиционеры, — середина июля, скупого на грозы в этом году.

— Я могу поговорить с Вадимом?

Наверное, грудь ее вздымалась сейчас тяжело — ей тоже было жарко, хотя на ней были всего лишь прозрачный белый пеньюар, подвязка кружевная и домашние туфли, расшитые серебряной ниткой. И хотя волосы ее сегодня были подняты наверх — и толстая тяжелая копна прихвачена небрежно жемчужной заколкой, — на шее, нежной и белой, проступали капельки пота. Тоже жемчужные, в сверкании не уступающие бриллиантовым сережкам в ушах.

— Его нет. Могу я узнать, кто его спрашивает? — Я вдруг почувствовала, что мой голос тоже стал мягче, словно по-другому с такой собеседницей и разговаривать нельзя, и в нем появилось странное придыхание, как будто мы говорили о чем-то очень приятном или сексом по телефону занимались.

— Передайте ему, пожалуйста, что звонила Марина. Марина Смирнова — его бывшая жена… Заранее благодарна.

Гудки послышались, пунктиром простегивая мое сознание, сливаясь со стуком в висках. Я ведь много раз собиралась ей позвонить, но не решалась — а она появилась сама, только звуками голоса нарисовав красивую картинку. Появилась и опять исчезла. И казалось, что даже в воздухе почувствовался запах духов — не моих, чужих. Тоже дорогих, тоже сладких — но других. Которые, смешиваясь с моими, рождали новую фантазию — две женщины, молодые, красивые, сплетающиеся в нежных объятиях в постели. Одна — блондинка с маленькими круглыми грудками и пухлыми ляжками. Другая — брюнетка, худая, с тонкой талией и длинными ногами.