– А то в ухо дам.

Слова его настолько неожиданны и неуместны, что я начинаю хихикать. Мои плечи вздрагивают в знакомом семье приступе хохота, но прежде, чем он вырывается наружу, Билл щиплет меня за руку.

– Даже не пытайся, Клемми, – шепчет он.

Благодаря брату я беру себя в руки. Мы двигаемся дальше по проходу, порой кивая гостям, которых узнаю. Когда мы подходим к первому ряду скамей, я вижу, каким взглядом смотрит на меня мать Уинстона. Ее новый муж, Джордж Корнуоллис-Уэст, почти ровесник Уинстона, подозрительно отсутствовавший на уикенде в честь нашей помолвки в Бленхейме, даже не удосуживается повернуть ко мне голову. В отличие от него мне тепло улыбается брат Уинстона Джек, такой красивый со своими пышными усами, и его новая жена Гуни с красивым тонким лицом, обрамленным блестящими темно-каштановыми волосами. Мои родственники, не столь многочисленные по сравнению с семьей жениха, расплываются в сияющих улыбках по мере моего приближения, включая мою величественную бабушку, чье поведение обычно полно шотландского стоицизма, и леди Сент-Хелиер, которая усмехается мне, наслаждаясь той ролью, которую она здесь играет. Даже мама, очаровательная в шелковом платье сливового цвета, отороченном белым мехом, улыбается, хотя я скоро нахожу более вероятный источник ее радости, чем собственная дочь. Она переставила сиденья в церкви так, чтобы рядом с ней, на самом видном месте находился Олджернон Бертрам Фримен-Митфорд, первый барон Ридсдейл; он муж сестры моей матери и человек, которого слухи долго называли моим настоящим отцом.

Билл сжимает мою руку, без единого слова понимая мою реакцию. «Я не дам маме испортить мой день», – думаю я, когда мы подходим к алтарю. И я поворачиваюсь к Уинстону.

Сквозь облако моей фаты я рассматриваю нареченного. Рядом со своим шафером, усатым лордом Хью Сесилом, Уинстон сморится скорее плотным, чем высоким, как я его себе представляю, но это неважно. Подмигивание и полуулыбка – только для меня одной. И с его живым умом, горячими идеалами и покоем, который мы находим друг в друге, он – мой дом. Тот, который я искала всю жизнь.

Мы улыбаемся друг другу как дети, и все тревоги нынешнего дня исчезают. Несколько секунд существуем только мы двое.

Наш молчаливый разговор – в настоящей тишине всей церкви – прерывает, намеренно прокашлявшись, сочетающий нас браком епископ Уэллдон. Как бывший директор частной школы в Харроу, он хорошо знает Уинстона и начинает длинную речь о моем будущем муже и святости брака. Я боюсь, что он может даже не упомянуть меня в этой речи в день моего венчания, ни больше, ни меньше, но, наконец, я слышу свое имя и слово «жена», но только в контексте незаметного влияния, которое жена может оказать на своего мужа-политика.

Мы с Уинстоном ждем завершения длинной речи епископа Уэлдона, больше монолога, чем проповеди, чтобы обменяться клятвами. Когда Уинстон повторяет свой обет влюбленным голосом, я вижу слезы в уголках его глаз, и мне приходится сдерживаться, чтобы не разрыдаться самой. Церемония заканчивается коротким поцелуем, после которого мы с Уинстоном стоим с пылающими щеками и, сияя, смотрим друг на друга. Пока епископ не прерывает нас, решив, что алтарь в день нашего венчания – подходящее место поговорить со своим старым учеником.

Пока я вежливо жду конца их несвоевременного разговора, я смотрю вдоль прохода поверх голов наших гостей на витражное окно в восточном конце церкви. Яркий портрет королевы Елизаветы I немигающе смотрит на меня. Самая долго царствующая монархиня Англии никогда бы не потерпела, чтобы ее вот так заставляли ждать, и мне кажется, будто она отчитывает меня за то, что я позволяю епископу вот так испортить мой день.

Я думаю о том, как епископ описывал мое будущее – как скрытую силу ради блага моего мужа. Неужели все только этого ожидают от моей жизни? Может, мне всего двадцать три по сравнению с тридцатичетырехлетним Уинстоном, может, у меня нет образования, воспитания или благородного происхождения, как у моего нареченного, но моя жизнь не будет служить только невидимой опорой для мужа.

14 октября 1908 года

Лондон, Англия

Пока наш пульмановский вагон приближается к вокзалу Виктория, я считаю здания, которые мы проезжаем, надеясь найти спокойствие в их знакомом виде. Город кажется мне серым и туманным после нескольких недель обжигающего итальянского солнца. Это возвращение в тусклый Лондон означает завершение нашего медового месяца, и я ощущаю волну печали из-за того, что наши томные дни и ночи должны закончиться.

Я вспоминаю, как мы с Уинстоном сидели на балконе нашего номера в отеле Лидо Палаццо на берегу Лаго Маджоре в Италии. Мы наслаждались видами сапфирово-голубого озера и окружающих его гор, местами все еще покрытых снежными шапками. Мирная тишина окутывала нас, и мы сплетали наши пальцы и поднимали лица к полуденному солнцу. Когда широкие солнечные лучи согревали нас сквозь белую льняную одежду, я испытывала божественное ощущение мира и духовной близости – и любви, – какого не переживала раньше. Этот момент я хочу сохранить в душе после нашего возвращения.

Недели нашего медового месяца, проведенные только в компании друг друга, были временем нашего настоящего ухаживания. В первую неделю мы наслаждались роскошью дворца Бленхейм без присутствия Санни или других членов семьи, и я начала осознавать, насколько повлияло на Уинстона его одиночество в детстве, вылившееся в результате в яростное обожание всего наследия Черчиллей. Потом были восемь дней в Айхорне в Австрии, в моравском замке барона Арнольда де Фореста[23], где мы бродили по древним изумрудным лесам и начали уже отрываться от наших тщательно созданных публичных образов. Исступление шести дней в Венеции, восхищение ренессансными мадоннами, палаццо и стремительными черными гондолами помогли снять остатки наших фасадов, но лишь в последнюю великолепную неделю в Лидо с нас сошел последний слой наших мирских оболочек, и мы отдались себе. Там мы были друг перед другом уязвимы и открыты, там мы стали настоящими мужем и женой. Я поклялась в душе, что буду защищать наш союз. Но мы возвращаемся в Лондон со всеми его требованиями и социальными конструктами, и я беспокоюсь, кем он станет. Как мне сохранить это слияние душ, которого мы сумели достичь?

– Котенок? – шепчет Уинстон, прерывая мои размышления.

– Да, мой Мопсик? – отвечаю я прозвищем на прозвище.

Мы наслаждались физической любовью во время нашего медового месяца, первой для каждого из нас. Во время этих интимных моментов между нами возникала определенная робость, и мы привыкли называть друг друга ласковыми прозвищами, вероятно смутно отсылающими к нашей истинной природе.

На лице Уинстона возникает кривая улыбка и, вероятно, вдохновленный собственными воспоминаниями о медовом месяце, он тянется к моей руке. Я касаюсь обнаженными пальцами его пальцев, одного за другим, прежде чем скользнуть рукой в его ладонь. Он притягивает меня к себе, пока я не оказываюсь на его колене, в его объятиях. Мы целуемся, и я ощущаю прилив жара. На мгновение отстранившись, чтобы перевести дух, я понимаю, что мы приехали на вокзал Виктория и остановились рядом с полным, ждущим отправления железнодорожным вагоном, и все пассажиры пялятся на нас.

Мы разражаемся смехом, мы настолько экстравагантно счастливы, что чужие взгляды нас не смущают. Мы продолжаем хихикать, пока я одергиваю светло-серый шерстяной жакет моего дорожного костюма от Фредерика Босуорта, и мы выходим из поезда к карете, которая ждет, чтобы отвезти назад в холостяцкий дом Уинстона. Карету мотает по городским улицам, ухабистым от мешанины дерева, щебенки, гранита и порой брусчатки, от чего меня неожиданно начинает тошнить, и все веселье развеивается. Только когда мы приезжаем на Болтон-стрит 12 и я заглядываю в сияющие глаза мужа, этот дискомфорт исчезает, и я понимаю, что впервые в жизни я дома.