– За тех, кому всё по хер…
Хлёсткий хук слева накрыл, как шаровая молния. Внутри уха с гитарным взвизгом оборвалась барабанная перепонка. Вторая группа инвалидности обеспечена. Остаток жизни – пашем на аптеку.
– А это саечка за испуг, ёпть! – коротко хохотнул возвышающийся надо мной хряк. – Ща из тебя девочку делать будем. Шоб не зазнавался, пидар.
– Говна тебе на палке… мудила…
Когда его кирзач превратил мою промежность в сплошное месиво из мёртвых сперматозоидов, разодранных хрящей и ссаки, я принял это как должное. Нос и ослепшие на секунду глаза зарылись в жидкий, духарящий говнищем пол. Зубная окрошка проскочила миниатюрными стёклами (ловко насаженными на нитку) по пищеводу. Свиноматка в будёновке зашлась трясучим смехом. Её – с коричневой коркой, весь в сальных трещинах – живот запрыгал, как каучуковый мяч, обнажая расщепленный надвое сырой половой орган.
– Выдрючи его, Колюся, по-нашему! По-россиянски! – давясь от смеха, прохрюкала животина.
– Эх, Лена-Лена – манда по колено! – весело, с огоньком, приговаривал он, пока устанавливал меня в надлежащую позицию и набрасывал мне на плечи телогрейку. Говорят, бывалые зэки всегда так – с телогрейкой. Человек в телогрейке. Безымянный пидрила-зэка. А ты говоришь, Квадрата не уважаю…
– Пердак мы тебе раздраконим на британский флаг. Да-а-а! Да ты не тушуйся, братуха, в первый раз всегда хреново, а потом в охотку будя, ёпть. Педрила-гамадрила интеллигентская…
Он вошёл. Я заплакал. На миг показалось, что его залупа ударилась мне в нёбо. Врёшь ты всё, подлюга!!! К такому не привыкают!!! Я почувствовал, как в анальном отверстии растут и матереют геморроидальные шишки. Из прорванной напрочь центральной аорты захлестала крепким фонтаном кровь. Омерзительный коленвал величиной со слоновью ногу заходил у меня в кишках. «Петухи летят над нашей зо-о-о-о-о-оной. Петухам нигде преграды не-е-е-е-ет…»
На работу я проспал. Проснулся глубокой ночью, когда на другом берегу реки уже вовсю мельтешили гостиничные проститутки, а фасад отеля утопал в плюще цветного неона. С добрым утрецем вас, Тим Батькович! Голова трещала. Пьяный морок и душевный трэш постепенно сходили на нет. Но я чувствовал, что пока я обитаю в РФ, он всегда будет где-то рядом.
В районе задницы.
Февральский утопленник / 1995
Говоря им: мужи! я вижу, что плавание будет
с затруднениями и с большим вредом не только
для груза и корабля, но и для нашей жизни.
Деяния святых апостолов: глава 27, стих 10
Водка была польского производства. В жестяных банках объёмом 0,33 с диким русским названием «Troyka» и лихим рисунком в виде несущейся прямо на зрителя лошадиной упряжки. Вкус препаршивейший. После первого глотка откуда-то из глубин мозга стартовала мысль, что сидишь на школьном уроке химии и выполняешь лабораторную работу. Но другой тогда не возили. На дворе стоял 1995-й. Самый разгар ельцинско-гайдаровских экономических псевдореформ…
Мы купили две банки по ПЯТЬ ТЫСЯЧ рублей за штуку и, разложив на коленках предварительно искромсанный лимон, уселись на веранде детского садика. Время шло к ночи и, забежавшие наскоро, после работной жути, родители волокли к воротам выхода, закутанных в зимнее одеяние, маленьких тугосерь.
Падал квелый, не объятый силой тяготения, пушистый снег. Редкие снежинки его юркали в прорези алюминиевых банок, смешивались с заграничным суррогатом и, растаяв там, походя спасали наши юные печёнки от преждевременного цирроза.
Мы – это Бабай и я. С Бабаем я познакомился, когда лежал в больнице с непонятно откуда взявшимся у меня, двенадцатилетнего пацана, лимфаденитом. Лимфоузлы на моей шее разом, чуть не за один вечер, распухли и стали размером с «киндер-сюрприз». Почти такие же, огромные, явились и в паху. Врачи заподозрили во мне сифилис. Но реакция Вассермана – слава братишке Эроту! – оказалась минусовой…
Бабай произвёл на наш, тесно спаянный ежедневным чемпионатом по игре в «Монополию» и пересудами о сиськах медсестёр больничный агломерат болезных, эффект набега отряда команчей на форт Дикого Запада. Мало того, что его упрятали в изолированный бокс, как какую-нибудь роженицу на сохранении, так у него и одно плечо было от рождения выше. А патлы он, вообще, носил собранными в неформальный пучок: как Стивен Сигал из боевиков о брутальном полицейском Нико. На фильмы с его участием мы, пацаны поколения Перестройки, ходили смотреть в единственном в городе видеосалоне, который разместился в актовом зале при местном ПТУ. В этом же ПТУ я буду учиться с 1992 по 1995 год на слесаря реакторно-турбинного оборудования после того, как меня не переведут в десятый класс родной школы за «выдающуюся» успеваемость.
Цена просмотра закордонных берегов Нью-Йорка, Майами и Лос-Анджелеса, где разворачивались события боевиков, равнялась одному советскому рублю. Охряное месиво краски из серпа, кузнечного молота и колосьев пшеницы по периметру банкноты равнялись половине дня работы наших родителей. Но мы запросто меняли его на заграничные видеосказки. Прокуренный, аки «газовый кондоминиум Дахау», вертеп видеосалона держали местные азерботы. Камера-обскура, где одним глазком можно было узреть шик «другой планеты», обеспечивал нацменам безбедную жизнь. Другая работа (на Атомной станции или же связанной с ней стройке) была под негласным запретом городской мэрии и руководства АЭС: «кавказцев на станцию не пущать». Опасались, что «черныши» пустят реакторы с молотка. Или устроят аварию типа Чернобыльской…
Так же, у Бабая оказался врождённый порок сердца. Что для нас, тогдашних малолеток, казалось равно смертной казни. Мы ходили туда-сюда мимо его бокса и со дня на день ожидали, когда же состоится торжественный вынос обитого красным бархатом гроба с бабаевским телом из главного подъезда больнички и последующие поминки. Нам бы выделили к завтраку по бонусному апельсину…
Решено было послать к нему от мальчуковой палаты делегацию. Вызвался ваш слуга. Повод нашли официальный.
Как правило, после завтрака ― в девять утра ― всё наше детское отделение выстраивалось в очередь к медсестре, сидящей за стоящим посреди коридора столом с медикаментами. Медсестра выдавала таблетки. Вручались они пофамильно. Бабай, как новенький, обычаев не знавший, сразу после завтрака скрылся в царских апартаментах.
Решив лично доставить Бабаю «колёса» ― его положили с воспалением лёгких ― я лихо распахнул пинком ноги дверь Бабаевской опочивальни.
Он лежал на кровати и читал толстую, потрёпанную бредом времени, книгу. На обложке тома усатый мужик с одутловатым лицом и вспученными от базедовой болезни глазами размахивал шпагой на фоне плывущих куда-то в запредельные дали кораблей. Там же плыли имя автора и название: «Алексей Толстой. Пётр I». Дома у меня лежала такая же.
Муть редких флибустьер…
– Держи. Тебе просили передать ― медсестра. А завтра сам приходи. После завтрака. В коридоре там… – Сказал я, скинув Бабаю на тумбочку пригоршню разноцветных кругляшей.
– Спасибо… ― только и мог промямлить Бабай, враз чего-то засмущавшись. Видимо, того, что я оказался первым из детей, кто пошёл с ним на контакт. Хоть и таким назидательным манером.
Мало-помалу Бабай наладил связи и с другими болезными. Он был старше нас всех. Меня на год. Как следствие ― «Монополия» сменилась на порнографические карты и кочующие из-под одной подушки под другую скабрезные газетёнки с дурного качества фотками голых бабищ. На жёлтые страницы листков чуднАя фантазия авторов изливалась в виде литэякулята об одержимых сексом богатых домохозяйках и графинях. У дам всегда были экзотические имена типа «Изабелла» или «мисс Дженнингс». Возможно, в редакциях тупо репринтили иностранную порнушку.
Излюбленным сюжетом опусов, были сказки о том, как все эти богини эстрогена изгибаются от животной похоти в пропитанных калом руках сантехников-имбецилов. Наверное, это грело души главных потребителей сей писанины. Что по ту, что по эту сторону границы…
