Вернувшись за стол, я раскрыла тетрадь и замерла. Что писать? Как писать? Искренне или наоборот, умалчивая о самом сокровенном? А вдруг мама найдет? Но Катька говорила, что дневник надо вести искренне. Словно это немой друг, который никому не расскажет твои тайны, даже если его будут пытать. Но перебороть страх оказалось сложно. В голове возник образ кричащей мамы, которая размахивала найденным дневником. Я знала, что потом этим дневником меня отлупят, но страх ненадолго отступил, когда я взяла ручку.

Чистый лист в клетку манил и притягивал, а я неожиданно поняла, как много хочу рассказать этой тетрадке. Сколько хочу выплеснуть на эти страницы, не пугаясь грязи и не боясь ничего. Сердце билось, как безумное. Губы пересохли, да и в груди горел огонь, словно я собиралась сделать что-то противоестественное, страшное и унизительное. Непросто оказалось излить душу, но я убеждала себя, что надо это сделать.

Раз за разом повторяла Катькины слова, собиралась с духом, уходила на кухню попить воды и нервно смотрела на часы, которые равнодушными щелчками отсчитывали конец тишины и одиночества. Вздохнув, я снова взяла ручку, разгладила лист и, наклонившись над тетрадью, написала:

«Меня зовут Настя и мама меня ненавидит».

Многие семьи на районе были странными. Даже Катькину можно было назвать странной, однако мне всегда казалось, что моя семья – особенная. В плохом смысле этого слова.

Я жила одна с мамой до семи лет, пока в нашей семье не появился мужчина. Впервые я увидела его при странных обстоятельствах. В тот день у нас отменили последний урок, и я радостная помчалась домой. Правда наткнулась по пути на извращенца, который, не стесняясь, дрочил на меня из кустов. Радость улетучилась быстро, и на смену ей пришел страх. Остаток пути до дома я одолела за пять минут, ни разу не остановившись, чтобы перевести дух. Влетела в квартиру и увидела в коридоре большие черные ботинки, которых раньше не было. Всю обувь папы, которую тот не забрал, мама давно выбросила. Но страшнее всего были звуки, доносившиеся из гостиной. Я слышала, как мама стонет, а потом побледнела, когда к её стонам добавились и мужские.

Войдя в гостиную, я увидела, что голая мама скачет на тощем мужике, а тот мнет её сиськи и плотоядно скалится. Прошло немного времени, прежде чем меня заметили. А когда заметили, мама заорала. Мужик испуганно юркнул под одеяло, я бросилась на кухню и охнула, когда в спину прилетел мамин тапок, больно ударив между лопаток.

Затем мама, закутавшись в халат, оттащила меня за руку в комнату, а когда вернулась, то ударила кулаком по скуле и сильно избила ремнем. Так сильно, что мне три дня было больно сидеть. На жопе до сих пор остались шрамы, которых я всегда жутко стеснялась.

Этот мужик вернулся через неделю. Он пришел в гости нарядным, пахнущим одеколоном и даже принес торт. Мама к его приходу тоже нарядилась. Она была красивой женщиной, неудивительно, что мужики слюни глотали, когда мы шли в магазин и из магазина, а тут сама себя переплюнула. Но я наотрез отказывалась понимать, что она нашла в дяде Игоре. Пока не повзрослела, чтобы понять.

Его звали Игорь. Игорь Романович Степанцов. Он был старше мамы на четыре года, но выглядел так, будто старше лет на десять, а то и больше. Худой, нескладный, с длинными руками и кривыми ногами, он словно сошел с карикатуры в газете. Серые глаза, тонкие потрескавшиеся губы и нос с горбинкой. Волосы у него были черными, но в них поблескивали белые нити. Когда я перешла в восьмой класс, он полностью поседел.

Дядя Игорь работал на хлебзаводе, которым владели коммерсы, благодаря чему и зарплата была хорошей, и её никогда не задерживали, чего нельзя сказать о других соседях. Катькин отец порой зарплату не получал по полгода, и её мама частенько прибегала к нам, чтобы перезанять немного денег.

Да, деньги у нашей семьи были, но я их почти не видела. Мне не давали на карманные расходы, а список покупок составляла мама и она же решала, что, когда и зачем нужно покупать. Тем не менее мама всегда носила золото, да и дядя Игорь частенько радовал её приятными подарками, а потом стал жить с нами и из дяди Игоря превратился в отчима.

Поначалу он был неплохим человеком. Порой мог напиться после получки, если мама ему разрешала. Но напившись, никогда не буянил. Только глаза у него странно блестели, когда он смотрел на меня. Потом он вздыхал, улыбался и отправлялся спать в «темную». Мой папа, до того, как уйти, расширил кладовку и сделал там полноценную комнату, где мама любила дремать днем.

Была одна черта в его характере, которую я не любила. Он молчал. Молчал, когда мама начинала меня бить. Молчал, когда она орала на меня из-за помарок в тетрадях. Молчал, когда она хлестала меня ремнем, потому что я вышла ночью попить воды и увидела, как она сосет ему хер. Понятно, что мама тоже держала его в ежовых рукавицах, но я порой надеялась, что он однажды сломается и заступится за меня. Однако этого так и не произошло. Дядя Игорь молчал, а то и вовсе уходил на балкон или на улицу, пока мама не уставала «учить меня жизни».

До восьмого класса мама раз в год уезжала в санаторий, который ей оплачивал отчим. И эти две недели становились раем для меня. Нет, работу по дому никто не отменял, но я, по крайней мере, могла спокойно заниматься своими делами, не боясь, что в комнату влетит мама с очередной претензией, что её «сука-дочь» сделала что-то не так.

В течение этих двух недель уроки мне помогал делать дядя Игорь, если я вдруг с чем-то не справлялась. Первый раз это ввергло меня в ступор. Не потому, что он меня избил. А потому, что объяснил, как и что делать простым человеческим языком. Но со временем я привыкла не расслабляться. Ведь мама все равно вернется, а значит вернется и все остальное: побои, ругань и боль. Правда и отчим в итоге изменился, превратившись в того, кого я возненавижу.

Через год, после того, как дядя Игорь стал жить с нами, родился Матвей. Мой брат. Поначалу я этому только порадовалась. Думала, наивная, что мама переключит свою «любовь» на него. Кто ж знал, что любовь и правда в ней проснется. Только не ко мне, а к Матвею. Тогда я не представляла, какого гондона исторгла на свет мамина манда. Тощий, как отец, с такими же кривыми ногами. Только голова была большой и неровной, а глаза мамины – черные, блестящие и злые.

Матвей всегда был странным. Он постоянно капризничал и плакал, а когда подрос, то начал удивлять странными заскоками. Однако маму это не смущало. Она в сыне души не чаяла, сюсюкалась с ним, читала ему сказки на ночь. Когда Матвей болел, она не отходила от его кровати ни на шаг. Когда болела я, ей было плевать. Хорошо хоть таблетки давала. Лишь утром спросит невзначай, даже не смотря в мою сторону:

– Не сдохла? Иди посуду мой. И брату не забудь молоко погреть.

Ей было насрать на меня. Но не на Матвея.

Когда Матвею стукнуло семь лет, и он отправился в школу, я перешла в восьмой класс. Мы часто пересекались на переменах, да только радости от этого я не испытывала. То он одноклассника ногой по яйцам лупит, то над девчонкой издевается. А однажды Матвей домой жабу притащил. Поймал в пруду у дома, посадил в пакет и притащил домой.

Я тогда уроки в своей комнате делала и не обратила внимания на беготню брата по квартире. То, что его лучше не трогать, я давно уяснила и лишь один раз нарушила правила, когда Матвей залез в мой стол и, вытащив кассету с любимой музыкой, раздолбал её молотком на моих глазах. Я шлепнула его по жопе, но он поднял такой вой, что влетевшая в комнату мама подумала, будто сына убивают. За это я получила половником по рукам и простояла всю ночь в углу на коленях, а утром еле доковыляла до школы и путанно объяснила медсестре, что сломала два пальца, упав с лестницы. То, что пальцы мне сломала мама, я не стала говорить. Даже Катьке.

Тогда Матвей поймал в пруду жабу, принес её домой и разделал в ванной кухонным ножом, после чего, влетев в мою комнату, вывалил останки и кишки на меня и мою кровать. Когда мама вернулась из магазина, я рассказала ей об этом и как же неожиданно было увидеть на её лице улыбку гордости.