Мы жили в неплохом месте, как мне казалось. Рядом с домом был парк, а через сто метров от него небольшой пруд, в котором когда-то водились утки. Уток в начале девяностых сожрали бомжи. Мы с Катькой, моей подружкой, жившей по соседству, видели, как они ловят пернатых, потом ловким движением сворачивают им шею и суют в мешок.

– Хочешь жить – умей вертеться, – философски ответила тогда Катька. У неё всегда была наготове какая-нибудь умная мысль, чем Катька постоянно пользовалась. Такая мелочь, как утки, её не волновали, что она успешно доказала, вернувшись к игре в «классики».

Я любила гулять по нашему парку, любила сидеть под покосившейся ивой на берегу пруда. Не смущал меня даже каркающий мужик, бегающий голым на другом берегу. На районе и не такое бывает, да и пруда куда спокойнее, чем дома.

Папа получил квартиру, как только переехал из Сибири на юг. Он знать не знал, во что превратится красивый район, поэтому, как и все остальные счастливчики, просто радовался. Хрущевка по адресу: улица Ленинцев, дом восемнадцать, была копией других хрущевок, но выгодно выделялась тем, что окна одной стороны дома выходили на парк и на далекий пруд. Папе достался один из лучших вариантов. Угловая двушка, где кухня и гостиная с балконом выходят в парк, а комната во двор. Ну а когда я родилась, то комната, ожидаемо, стала моей. Правда, ненадолго.

Меня назвали Настей, в честь отцовской мамы, которую я никогда не видела. Об отце у меня осталось только одно воспоминание. Он берет меня на руки, подкидывает вверх и заразительно смеется. От него пахнет сигаретами, железом и чем-то сладким. Приятный запах. Я помню его до сих пор.

От отца мне достались глаза – большие и голубые, а также нос и губы. Мама частенько упоминала это, когда была не в настроении. Когда я была маленькой, то её слова меня расстраивали, а потом стало плевать. Как и на многое другое.

– Сучьи глаза, – ворчала она, смотря на меня сверху вниз. Я молчала, потому что знала – скажу слово и последует удар. Иногда молчать было легко, а порой невыносимо. Слезы застилали глаза, но слезы лучше боли. Да, рука у мамы была тяжелой. – Нос жидовский. Моего ничего нет…

Поначалу меня это оскорбляло, а потом я стала этому радоваться. Больше всего на свете я боялась стать похожей на мать. Как внешне, так и внутренне.

– Да, Настюх, мамка у тебя та еще гнида, – качала головой Катька, если попадала на концерты, которые устраивала мама, а их она устраивала постоянно. Я, конечно, вскидывалась, оскорблялась, но Катька махала рукой, ехидно улыбалась и добавляла. – Скоро в подвал тебя посадит. На цепь, как псину безродную.

– Ничего не посадит, – тихо отвечала я, однако в душе такой уверенности не было. Кто знает, что придет маме в голову в следующий раз.

Катька Сухова – моя лучшая подруга. И единственная. Мы жили в одном доме, только я на четвертом этаже, а Катька на втором. Это не помешало нам протянуть нитку, по которой мы обменивались записками, когда родители ложились спать.

С Катькой я познакомилась в семь лет, когда ко мне на улице пристал странный мужик. Он постоянно щурился, тер нос и предлагал мне конфету, если я ему кое-что покажу в подъезде. Лицо у него было серым, словно всю кровь откачали, а губы – мокрые и мерзкие, паскудно улыбались. Тогда я была наивной и верила людям, поэтому с радостью согласилась, не испугавшись откровенно ублюдской рожи. Мама меня конфетами не баловала, а тут дядька предлагал целую горсть долгоиграек. Настоящее богатство для девчонки моего возраста.

Понятно, что конфет я не получила. Дядька зажал меня в углу, у спуска в подвал, а потом расстегнул штаны. Хорошо хоть трусы спустить не успел. А все из-за соседской девчонки, которая в этот момент спускалась по лестнице с пакетом черешни. Она на миг замерла, перехватила мой испуганный взгляд, а затем нахмурила брови. Не испугалась, не заорала, не заплакала. Просто нахмурилась и сжала кулачки.

– Мой папка тебе пизды ща даст, – дерзко сказала она, без страха смотря на мужика. – Вчера он одного такого поймал, а потом палкой ноги сломал.

– Что? – переспросил мужик, ничего не понимая. Я боялась лишний раз двинуться, поэтому с мольбой уставилась на девчонку. Та сделала шаг в нашу сторону и изогнула бровь.

– Я ща заору, и он выскочит. Вон из-за той двери. Выскочит и отпиздит тебя до кровавых ссак, – девчонка указала пальцем на обитую дерматином дверь. Я знала, что она врет. Там жил не её отец, а полупарализованная бабка, которую я жутко боялась. Бабка частенько стояла в дверном проеме, когда я возвращалась с улицы и, страшно завывая, пыталась что-то сказать. Мама говорила, что она когда-то была учительницей. Хотя, если бы она выскочила, дядька точно бы пересрался.

– Я… это… – мужик судорожно застегнул штаны на пуговицу и попятился к выходу из подъезда. Девчонка гадко усмехнулась, а потом набрала в грудь воздуха, словно и правда собралась орать. Мужик побледнел и, выбив плечом дверь, выскочил на улицу.

– Ссыкло, – буркнула девчонка и подошла ко мне. – Пойдем на улицу?

– Пойдем, – кивнула я, а потом виновато посмотрела под ноги. На полу расплылась лужа. – Я описалась.

– Высохнешь. Меня Катя зовут. А тебя?

– Настя.

– Ты же с четвертого, да? – спросила она. Я кивнула. – Понятно. Черешню будешь?

Худенькая, смуглая, белобрысая, с длинным носом и маленькими черными глазками, Катька тем не менее излучала такую силу, какой у меня никогда не было. Порой мне казалось, что это не я её встретила, а Катька сама решила появиться в моей жизни. Но я была не против. Дети нашего двора меня избегали. Из-за моей мамы. Та могла выйти на улицу, позвать меня, а потом на глазах у всех наорать, обозвать блядью и шалавой, и уйти домой, как ни в чем не бывало. Только Катька, впервые столкнувшись с моей матерью, смерила её внимательным взглядом, поджала тонкие губы и покачала головой. Она думала я не услышу, что она скажет, но я услышала. Короткое и грубое слово, которое я произнести никогда бы не решилась. «Сука».

Вместе с Катькой в моей жизни появились новые краски. Назвать Катьку неугомонной мало. Это был кролик из рекламы батареек, только вместо батареек у неё был портативный ядерный реактор. В восемь лет она избила девчонку из соседнего двора, когда та, проходя мимо, попыталась отобрать резиновый мяч. К Катьке тогда участковый приходил, да только не особо-то и помогло. В обиду себя Катька никому не давала. Мне порой казалось, что она ничего не боится. Ни наркоманов, ни извращенцев, ни наших старшаков, которые пытались на неё залупнуться. К тому же Катька никогда не мыслила, как ребенок. Она говорила по-взрослому, думала по-взрослому, вот только любила иногда подурачиться.

Именно Катька в восьмом классе посоветовала мне записывать свои переживания в дневник, а когда я попыталась отказаться, стукнула кулаком в плечо. Кулаки у нее были маленькие, жесткие и до одури болючие.

– Пиши, Настька, – сказала она мне как-то раз, когда мы сидели у пруда после школы. Катька курила, а я задумчиво смотрела на зеленоватую, пахнущую болотом воду. – Пиши о всей хуйне, что у тебя в жизни творится.

– Зачем? – попыталась отмахнуться я, бросая камушек в пруд, но Катька так просто не сдавалась.

– Блядь, Насть, – устало вздохнула она. – Серьезно? Зачем? Ты себя давно в зеркало видела? У тебя ж круги под глазами, как у нарика. Синяки на руках. Ты, как тень, по школе ходишь, а после школы домой особо и не спешишь. Чо ты думаешь, я не знаю

– Так заметно? – с тоской спросил я. Катька, затянувшись сигаретой, кивнула.

– Я хоть и давно у тебя дома не была, но что-то подсказывает, там все еще хуже стало. Отвечаю, если б твоя мамка меня не выгнала, я бы ей втащила.

– Ты Матвея ударила, – робко улыбнулась я, вспомнив, за что мама запретила Катьке появляться у нас дома.

– Ой, блядь. Ударила, – фыркнула она. – Этот гондон меня за сиську ущипнул, еще и ржать начал. Да и не ударила, а леща прописала. От леща никто не сдыхал еще. Тебя, либо, сильнее лупят.