Потом я взглянула на Анну-Мэй и впервые заметила, что кожа у нее светло-кремовая, а глаза зеленые. Держа руки глубоко в карманах, она медленно подняла голову и прижалась затылком к дереву, отчего чешуйки коры посыпались ей на волосы. У меня не возникло никакого желания сочинять безумную историю, чтобы привлечь ее внимание, или что-то изображать из себя. Хотелось просто поговорить с ней.

— Наверно, ужасно смотреть, как умирают котята.

— В первый раз их было шестеро. Меня вырвало, — призналась она.

Я представила, каково это — видеть, как существо размером с ладошку окунают в реку и удерживают под водой.

— Знаешь, а я ведь ничего такого не делала, — сказала я. — В смысле, не убивала свинью. Выдумала все.

Анна-Мэй улыбнулась:

— Вот и славно.

— Правда?

— Правда.

Прозвенел звонок, и школьники дружно застонали, застигнутые посреди игры, — теперь придется ждать до большой перемены, а тогда кто-нибудь обязательно потребует переиграть свой ход или начать все сначала. Мы с Анной-Мэй молча зашагали к ближайшим школьным дверям, переступая через катящиеся к забору теннисные мячики, оставленные мальчишками, которые сражались в «вышибалу» всего пару минут назад.

Метель

В конце третьего урока, перед самым обедом, директриса Каррингтон объявила, что из-за грядущей непогоды всех учеников распускают по домам. Сейчас улицы были едва припорошены снежной пылью, похожей на сахарную пудру, а тротуары обрамляли крошечные сероватые холмики высотой всего по щиколотку, но вскоре после полудня ожидался шквалистый восточный ветер, способный выворачивать деревья с корнями, и обильный снегопад, о котором все так мечтают под Рождество. Во время такой метели за круговертью снежинок не видно неба, а машины ползут по шоссе с черепашьей скоростью в беспросветной белизне. Потому-то директриса заранее отправляла нас по домам, пока мы не застряли в школе и не разгромили ее до основания.

— Ура-а-а! — радостно завыл весь класс. Даже я вместе с остальными в упоении колотила кулаками по парте. Объявление застало меня на углубленных занятиях по французскому у мадам Риццоли, и я бы обрадовалась даже землетрясению, только бы избежать дальнейших мучительных попыток изложить свои мысли на чужом языке.

— До-мой! До-мой! До-мой! — скандировали мы.

— Taisez-vous!^[3] — прикрикнула мадам Риццоли, уперев руки в бока. — Вы уже восьмиклассники, вот и ведите себя соответственно!

Мы сжали улыбающиеся губы, и плечи у нас затряслись от беззвучного смеха.

— Домой. Домой. Домой, — упрямо шептали мы.

— J'ai dit taisez-vous!^[4]

Из громкоговорителя все еще звучал искаженный помехами голос директрисы Каррингтон:

— Если в младших классах у вас есть братья и сестры или родители просили учителей в случае непогоды оставлять вас в школе, отметьтесь в канцелярии. Остальные свободны.

Мадам Риццоли повернула голову от радиоприемника:

— Итак, собирайте свои вещи и одевайтесь. À demain^[5].

— À demain, — повторили мы.

Ученики ринулись к двери, пихая друг друга в стремлении побыстрее вырваться на волю. Я подождала у своей парты, пока толпа рассеется и я смогу спокойно, никого не расталкивая, выйти из класса: спешить мне было некуда. В коридоре меня догнала Рошель: вся наша компания собиралась к ней домой, и она спросила, пойду ли я.

— Не могу. Мама записала меня на продленку, — ответила я.

— Ну и что? Уйди, и все. Училкам нет никакого дела до того, чем мы занимаемся.

Остальные наши подруги — Анита, Джордан и Аишани — уже забирали из шкафчиков свои вещи. К нам подошла Анита, собирая выпрямленные волосы в высокий пучок на затылке:

— Брось, Рошель, ты же знаешь, что она все равно не пойдет. Мамочку боится. Ей не разрешают даже выскочить в магазин через дорогу, чтобы в обед пирожок купить.

— Кара, я живу всего через две улицы от тебя, — напомнила Рошель, — так что приходи.

Я бывала дома у Рошель только в присутствии ее матери и не дольше пары часов: мама всегда забирала меня гораздо раньше, чем расходились остальные девочки. И как назло, каждый раз, когда за мной приезжали, мы с подругами занимались чем-нибудь интересным: играли в «правду или желание», смотрели фильм ужасов по телевизору или бесили соседей, звоня им в дверь и убегая. На следующий день девчонки со смехом вспоминали забавы, которые я пропустила. А когда я улыбалась вместе с ними, смотрели на меня с удивлением: «А ты-то чего лыбишься? Тебя там даже не было». Подруги продолжали хихикать, а я, кусая губы, наблюдала за ними. Чтобы не выпасть из круга избранных, необходима известная толстокожесть: способность стерпеть обиду ценилась не меньше умения ехидничать.

Аишани и Джордан одновременно повернули головы в мою сторону.

— Ну так что, Кара? — спросили они. — Идешь?

— Давай, — стала подбивать меня Рошель. — Ты вечно трусишь.

Никого из взрослых, которые могли меня засечь, в коридоре не наблюдалось, да и вообще Рошель не врала: здешним учителям было плевать на тебя, если ты не из их класса. Не то что в моей прежней школе в центре города, на Ферндейл-авеню, где зорко следили за учениками. Мне пришлось буквально умолять маму перевести меня подальше от злобных одноклассников, которые насмехались над моими пухлыми губами и таскали меня за кудряшки, и устроить в школу в нашем районе, где учились все мои подруги из соседних домов.

«И только попробуй влипнуть в какую-нибудь историю, мигом вернешься в центр, — пригрозила мать. — Даже если просто завалишь контрольную по математике. Ты меня поняла?» — «Да, мамочка».

Потирая ладонью шею, я взглянула на лестницу, ведущую в канцелярию.

— Я же говорила, что она останется, — ухмыльнулась Анита.

И вдруг мне ужасно захотелось стереть эту ухмылку с ее лица, и я заявила:

— Да плевать. Пойдемте.

Под взглядом прищуренных глаз Аниты я открыла свой шкафчик и начала собирать вещи. Кроме нас, все уже ушли. Рошель и остальные девчонки сбились в кружок: каждая в короткой зимней куртке с отделанным мехом капюшоном, свежевыпрямленные волосы распущены или собраны в хвост, джинсы в облипку заправлены в высокие замшевые ботинки. Я среди них выглядела чучелом: кожа да кости, слишком большой рот, — а подруги уже начинали приобретать формы, которые так нравятся парням на Островах, и умели вскидывать брови с игривым любопытством, привлекающим внимание мальчишек.

«Ну и вертихвостки, — ворчала моя мама. — Рано или поздно кто-нибудь из них залетит, вот увидишь».

Позади меня Джордан и Аишани никак не могли решить, насколько симпатичен Джамар, президент ученического совета; Аишани каждый раз произносила его имя с раскатистым «р». Она была индианкой — из самой настоящей Индии, а не из индейцев, — но тем, кто кичился островным происхождением, врала, будто у нее тринидадские корни^[6] а акцента нет только потому, что родилась она в Канаде. Однажды мы попросили ее назвать столицу Тринидада, и она брякнула: «Тобаго». Мы все сложились пополам от смеха, а чуть позже Аишани утащила меня в уголок, чтобы выяснить, над чем мы хохотали.

Я застегнула куртку и перебросила через плечо рюкзак.

— Ой, смотрите-ка, Кара пошла вразнос! Считает себя оторвой, потому что не слушается мамочку, — съязвила Джордан и засмеялась.

— На полпути к дому Рашель наверняка слиняет и помчится назад в школу, — подхватила Анита.

— Заткнись, Анита. Язык у тебя как помело, — огрызнулась я с ямайским акцентом.

— Что мы слышим? Мисс Канада собирается освоить родную речь? Брось пыжиться, Кара.

Я открыла было рот, чтобы ответить, но вдруг плечи у меня развернулись, я ощутила едкую слюну, наполняющую рот, и поняла, что выгляжу точно так же, как любая женщина из нашей семьи перед громогласной отповедью обидчику. Заявления, сделанные в таком состоянии, всегда обещали неприятности, а мне они были ни к чему. Я молча направилась к выходу. От нападок Аниты я всегда терялась; она умела круто срезать, и ей не было нужды специально имитировать акцент. Мы, остальные, лишь топорно подражали говору родителей или бабушек, но Анита недавно приехала с Ямайки — соревноваться с ней было бессмысленно, тем более что из всех уроженок Канады ямайский акцент мне давался куда хуже, чем остальным.