На овальном столе постелена белая льняная скатерть, а поверх нее — полиэтиленовая пленка. Тканевые подставки под тарелки и кружевные салфетки лежат двумя стопками по сторонам от вазы с цветами. Сам стол из темного дерева. Я помню, как бабушка улыбалась, когда однажды после церкви внесла за него последний платеж по кредиту. Владельцу магазина так нравилась бабушка, что он подрядил своего сына доставить ей покупку на дом прямо в воскресенье, и она заплатила парню, чтобы тот выкинул на помойку старый стол из березы.

Едва я успеваю усесться, как бабушка водружает передо мной тарелку с едой, ставит на кружевную салфетку высокий стакан моего любимого лимонада и садится рядом. Всегда немножко странно, когда она перестает хлопотать и отрывается от сиюминутных дел. С мамой то же самое. Только у нее энергия тихая — мощная, но скрытая в глубине, так что, когда мама останавливается, в атмосфере что-то меняется. Бабушка же громкая, крепкая. Когда она сидит спокойно, мир вокруг нее, кажется, замедляется.

Я беру вилку, и бабушка наблюдает, как я кладу в рот кусочек плантана, — на вид она невозмутима, но у меня создается впечатление, что она задерживает дыхание. Когда я киваю, одобряя сладкий вкус любимого детского блюда, она откидывается на спинку стула.

— Не пережарилось?

— Нет, — отвечаю я. — В самый раз.

Некоторое время она не. задает вопросов, позволяя мне поесть, и разглаживает ладонью полиэтилен.

— Как в университете?

— Хорошо. Трудно. Много задают. Жду не дождусь, когда закончу.

— Хм. Да, я понимаю, чтобы стать педиатром, нужно много заниматься.

Я медленно жую.

— Когда я мечтала стать детским врачом, бабушка, мне было девять лет. Сейчас мне девятнадцать. Многое изменилось.

— На кого же ты учишься?

— На киноведа.

— На киноведа? — Повторяя это слово, она кривит рот, словно пытается распробовать каждый слог и выжать из него смысл. Я невольно представляю себе, как она годами надрывалась на работе, как вставала ни свет ни заря, чтобы выносить судна и перестилать постельное белье, как скрипела зубами, когда ее подопечные забывали, какой нынче век, и называли ее черножопой обезьяной. Я громко прочищаю горло.

— Расскажи мне про сон, бабушка.

— Для тебя сны не имеют значения. Ты ведь канадка, — замечает она с подчеркнутым акцентом и ухмыляется себе под нос.

— Но я все же знаю, что надо обязательно приехать, если речь идет о сне.

Она пристально смотрит на меня и начинает медленно и четко говорить:

— Мне снились женские руки, приложенные ко рту. Потом женщина их отводит, и зубы у нее вываливаются, понимаешь? Я отступаю назад, чтобы разглядеть, кто это. И оказывается, что женщина похожа на Элоиз.

Я делаю глоток лимонада, стараясь выглядеть равнодушной. Видеть во сне выпавшие зубы — плохая примета.

— Мама, наверно, подумает, что ее преследует даппи, — говорю я.

— Э-э, не шути над этим, Кара. Даппи — очень злой дух, он может свести тебя с ума, разрушить всю твою жизнь.

— Ты рассказывала мне об этом в детстве.

— Повторенье — мать ученья. Даппи существовали задолго до твоего рождения, задолго до всех нас.

— Мама тоже так говорит, — киваю я.

Бабушка выпускает изо рта воздух, словно хочет свистнуть.

— Кое в чем твоя мама бывает права.

6

Я переходила в старшую школу, когда мама сообщила мне, что мы будем жить с бабушкой. Для меня это не было неожиданностью: во время Рождества я подслушала, как мама просит бабушку об одолжении. Однако меня поставили в известность только в мае, за неделю до переезда.

Как-то я вернулась домой из школы, и мама сказала: мы идем в ресторан, выбирай любой. Я поняла, что она разогревается перед тем, как расстроить меня. В ресторане мама подождала, пока я распробую гамбургер за пятнадцать долларов, и тогда сказала:

— Некоторое время мы поживем у бабушки.

Прикидывая, какой должна быть реакция, я выпила почти всю колу, но придумала только односложный ответ:

— Зачем?

— Потому что так надо.

— Для чего?

— Потому что я так сказала. — Мама отхлебнула мартини, который заказала для себя. — Хватит болтать. Ешь.

У нас ушли три бессонные ночи, чтобы перевезти вещи из квартиры в Белгрейвии. Мебель мы поставили в бабушкин гараж, а одежду занесли в дом. Я даже затащила наверх маленький телевизор — мамин подарок на Рождество, когда мне было восемь лет.

Поначалу все шло почти идеально. Бабушка, кажется, радовалась необходимости готовить для кого-то каждый день, поскольку дедушка снова загулял и появлялся лишь изредка, чтобы поесть и развеять вечернюю скуку. Жареные плантаны и яичница на завтрак. Козлятина карри и рис с горошком на ужин. Бабушка даже собирала мне обед в школу: домашняя ветчина и сэндвичи с индейкой на багете из булочной, что возле магазина мужской одежды.

Однако через неделю после нашего переезда все начало меняться, постепенно, но ощутимо. По вечерам бабушка возвращалась домой и ворчала по поводу нашего присутствия, сетовала, что мы нарушаем ее распорядок дня, что ей приходится стоять у плиты. Мы с мамой старались не высовываться из своей комнаты, выходя только в туалет и в душ. Иногда мы не показывались в доме допоздна, катались по пригородам, рассматривая квадратные особнячки с квадратными лужайками и системой орошения, надеясь, что к нашему возвращению бабушка уже утомится и ляжет спать.

Скандалы начались в сентябре, когда наступил очередной учебный год. Однажды утром я даже не смогла доесть завтрак и заснула за столом. Накануне вечером бабушка, приехав домой с работы, обнаружила на кухонном столе несколько зернышек риса и пришла в негодование: она громыхала кастрюлями и сковородками, долбила кулаком в стену, демонстративно пылесосила ковровую дорожку под нашей дверью и нараспев горланила оскорбления, замаскированные под церковные гимны.

— Я пригласила их в свой дом и принесла на кухню рис! А они устроили БАРДАК! Уму непостижимо, какие же НЕРЯХИ! Убрать не могут даже за собой! Господи помилуй! За что мне наказание такое?

Когда она угомонилась, спать нам с мамой оставалось всего час. За завтраком я постоянно клевала носом, и мама, со злостью швырнув коробку с хлопьями на стол, рывком распахнула бабушкину дверь.

— Моя дочь так не выспалась, что не может даже поесть перед школой!

— Не смей вламываться в мою комнату…

— Девочка пойдет на уроки не спавши и голодная…

— А не надо было гадить в моем доме! Ты грязнуля!

— А ты маразматичка! Больная на всю голову!

С этого времени мама не сдерживалась: каждый раз она встречала бабушкины жалобы новыми выпадами, отвечала оскорблением на оскорбление, криком на крик, грохотом кастрюль на громыхание сковородок. Я опасалась, что они покалечат друг друга, и научилась спать вполглаза, чтобы быть в курсе происходящего в гостиной.

Однажды мы с мамой катались до трех часов ночи, а когда приехали, дверь была закрыта на цепочку.

— Может, бабушка решила, что мы сегодня не вернемся?

Мама не ответила и даже не взглянула на меня. Она вонзила палец в дверной звонок и жала, пока внутри не зажегся свет и сквозь приоткрытую дверь мы не увидели направляющуюся к нам бабушку.

— Пошли вон с моего крыльца! — рявкнула она. — Мне вас тут не надо. Я больше не могу! Вы плюете на мои правила! В вашей комнате бес ногу сломит! Вы ели там гамбургеры из «Макдоналдса»! Теперь воняет на весь коридор!

— А что ты делала в нашей комнате?

— Это мой дом! Где хочу, там и хожу!

— Сейчас три часа ночи. Куда прикажешь нам деться?

— Не моя забота! — Бабушка попыталась закрыть дверь, но мама навалилась на створку, а затем, наддав плечом, разорвала медную цепочку и распахнула дверь. Мне не хватило смелости войти следом за мамой в дом и попытаться остановить ее, когда она стала бить об пол тарелки и чайники, срывать картины со стен, топтать ковры и размазывать грязь каблуками.

Я стояла на крыльце и смотрела, сдерживая слезы: если мама увидит, что я плачу, то наорет на меня. Мы уехали только после того, как бабушка пригрозила вызвать полицию. Я ничего не говорила; мамин гнев проникал глубоко в душу и долго не отпускал, и по опыту я знала, что лучше всего промолчать от греха подальше.