Кстати, я тоже довольно часто вспоминаю своего деда Бенедикта Самойловича Полонского. Особенно тому споспешествует черно-белая фотография, сделанная моим отцом в 1979 году и хранимая мной в электронном виде.

На этой фотографии я изображен держащим в руках журнал «Америка».

Дело в том, что дед был подписан на этот самый журнал, что по тем временам было делом в высшей степени экстраординарным. Так вот, именно тот самый номер «Америки», который я держу в руках на фотографии, и был мне подарен дедом во время моей болезни ветряной оспой.

Другое дело, как могло получиться, что, уже будучи восьмиклассником, я подцепил эту болезнь, которой, как правило, болеют в детсадовском возрасте.

Хотя признаюсь, в то время я постоянно грыз ногти, и, следовательно, инфекция имела дополнительные возможности проникнуть в мой организм и поразить его. Так оно, видимо, и произошло.

Боже мой, с каким отвращением я взирал на свои, мной же изуродованные, в смысле обкусанные, ногти, сокрушался, всем своим существом ощущал, что где-то тут, в этих, столь напоминающих сланцевые разломы сооружениях таится болезнь.

Зачем-то, совершенно непонятно зачем, поливал руки попеременно горячей и холодной водой, надеясь таким образом смыть микробов в дудящий канализационными выхлопами сток рукомойника на предмет их утопления там.

Да-да, тех самых микробов, которых на плакатах, висящих в детской поликлинике, почему-то всегда изображали с выпученными глазами, как будто бы они испытывали недостаток в йоде и страдали от базедовой болезни.

Таращились-таращились на спеленутого марлей врача, разглядывали свое отражение в его столь напоминающих экран телевизора очках в пластмассовой оправе или в круглом зеркале, прикрепленном на его же голове при помощи резинового ремешка.

Она выключает телевизор и открывает холодильник. Совершенно непонятно почему, но на глаза ей попадается именно склянка бриллиантовой зелени, раствора для наружного применения.

Он нарисовал у себя на груди зеленкой крест и попросил одного из всадников Апокалипсиса убить его, выстрелить именно в этот, похожий на пороховую татуировку, крест.

Он был полностью уверен, что крест защитит его от пули.

Один из всадников выставил вперед указательный палец так, как это делают дети, когда играют в войнушку, и сказал: «Пуф!»

Я рассматриваю подаренный мне дедом журнал «Америка», на обложке которого изображен астронавт, делающий первые шаги на Луне. Особенно меня поражает его скафандр, в нем, как в широкоугольной линзе, одновременно отражаются черное бездонное небо, лунный грунт, американский флаг, пристроченный к рукаву, и даже обернутые специальной фольгой ботинки астронавта. Если не видеть всей фотографии целиком, то можно предположить, что он завернут в эту специальную фольгу с ног до головы.

Вполне возможно…

Когда я болел ветряной оспой, то был весь, буквально с ног до головы, вымазан зеленкой.

Она закрывает холодильник.

Он отходит от могильной ограды, присаживается на выкрашенный зеленой краской деревянный ящик из-под реактивных снарядов залпового огня, закуривает.

Молчит.

Все! Рассказывать больше не о чем.

«Пуф!» – и жизнь остановилась.

Оборвалась.

Точнее сказать, потеряла всяческий смысл, превратилась в одно, бесконечной длины воспоминание, в горькое, смертельно обидное осознание того, что ничего нельзя вернуть, – иначе говоря, повернуть вспять. Понимание этого является очень важным, смыслообразующим, полностью подрывающим основы сиюминутного, суетного бытования глубинным.

На глубинных минах подорвалось немало транспортных конвоев, шедших по Норвежскому и Баренцеву морям в Мурманск.

Мое лицо отражается в покрытой черным лаком рогатой глубинной мине, что выставлена на гранитном постаменте перед входом в Евпаторийский краеведческий музей.

Еще здесь стоят тяжелые корабельные орудия, гигантских размеров якоря, а на специальных, для той надобности сооруженных лафетах разложены торпеды разного калибра, разных систем и ходовых характеристик.

Сказав «Пуф!», всадник смеется, подносит указательный палец к губам, уже сложенным фистулой, и дует на него. Так всегда делают герои американских вестернов, как бы остужая разгоряченный продолжительной стрельбой ствол своего револьвера.

Во что облачены всадники Апокалипсиса?

Всадники Апокалипсиса облачены в кольчуги, кожаные, доходящие до локтей краги с металлическими шипами, высокие войлочные сапоги и обшитые собольим мехом треухи.

Она выходит на московскую улицу, и в лицо ей ударяет свежий морозный воздух конца декабря. Впрочем, такая погода в наших краях с некоторых пор является редкостью. Все более преобладает осенняя сырость вперемешку с густым и вязким, как пищевая вата, туманом, что выползает из низин, подворотен ли, крадется, веет-веет.

Вынесенный на фасад дома лифт живописно уплывает в мерцающую в отблесках наледей темноту ночи.

И где-то там, в горних сферах, в небесах, лифт исчезает.

Он уверен, что его жена и годовалый ребенок сейчас уже находятся на небесах, потому что именно на небеса отправляются все праведники, принявшие мученическую смерть. А еще, что с этим надо просто смириться и верить в бессмертие души назло «последнему врагу».

Но что есть «последний враг»?

«Последним врагом» Ориген Александрийский называет смерть, а коль скоро ее не будет, то не будет и никакой печали, не будет ничего враждебного там, где нет врага.

Потом лифт, сколь бы мы его ни наделяли сверхъестественными способностями, конечно, спускается с небес на землю, на первый этаж, другое дело, что довольно часто западают кнопки второго и пятого этажей.

На улице в лицо ей ударяет ледяной ветер.

К ночи, как известно, мороз всегда усиливается.

Отблески фонарей выхватывают из темноты бесформенные куски льда с вмерзшим в них нехитрым дворницким инструментарием.

Поймать машину сейчас дело весьма и весьма непростое.

В детстве меня очень сильно укачивало в машине. Теперь-то я понимаю, сколько хлопот я доставлял своим родителям, да, впрочем, и не только им, этой особенностью своего организма. Порой мне даже казалось, что он, мой организм, живет какой-то своей отдельной жизнью, и вот именно в тот момент, когда происходило трагическое несовпадение внутреннего и внешнего его бытования, между ними приключалась война.

Он давно привык к войне.

Он сидит на ступеньках переделанного под бытовку автобуса «Икарус» и ждет ее, ведь эта тишина остается таковой лишь до поры, до первой автоматной очереди, до первого разрыва фугаса, заложенного на причудливом изгибе горной дороги, до первого минометного обстрела.

Вообще-то в бытовке, читай: в автобусе, к жизни все приспособлено весьма сносно.

Тут есть газовая плита на одном баллоне, рукомойник, сооруженный из пластиковой канистры, печка-перекалка и даже телевизор. Конечно, с электричеством тут бывают перебои, да и телевизионная антенна больше напоминает вырванный взрывом из земли кусок искореженной арматуры, но федеральные каналы ловить все-таки можно.

Вот, например, он недавно смотрел репортаж об одном безногом инвалиде из Мурманска, который собственноручно сделал из детского трехколесного велосипеда коляску и на ней доехал до Петрозаводска. На вопрос корреспондента, зачем он это сделал, инвалид ответил, что отправился в такой дальний и небезопасный путь, чтобы подарить библиотеке исторического факультета Петрозаводского госуниверситета свои дневники, которые он начал вести еще в 1979 году, когда попал служить в Афганистан в чине рядового мотострелкового взвода.

Потом было первое ранение, эвакуация в госпиталь в Душанбе, невыносимо яркий, буквально выжигающий глаза белый свет приемного покоя, белая палата, белые шторы, белые, со следами мушиных колоний, потолки, белый кафель, белые, развевающиеся на горячем ветру простыни, а еще белый с желтоватым отливом пластмассовый, напоминающий одиннадцатиэтажное панельное здание трехпрограммный громкоговоритель «Маяк-202».