Друг! Если ты никогда не бывал на кладбище в часы, когда вечерние сумерки опускаются на могилы, окутывая мягким полумраком скорбящих ангелов и сердобольных дев; когда госпожа ночь накрывает все непроглядной тьмой, и в глубокой тишине слышно, как выползает подышать воздухом крот, пробегает одичавшая кошка и гулко хлопает крыльями едва не свалившаяся во сне с ветки ворона; когда в своем живом уголке один-одинешенек дремлет сторож, то ты не знаешь, чем отличаются они друг от друга – старое кладбище от нового. Не знаешь. Слушай. И не смущайся, ибо речь о вещах непостижимых, кои здравый смысл относит к вымыслу и суевериям, меж тем как это чистейшая из всех самых чистых правд. Новопреставленные новоприбывшие, будучи определены на место, на этом самом месте еще долго не находят себе места (если это выражение в данном случае уместно), и сетуют на стесненные условия, и стонут, и подчас бранятся такой руганью, какую не всегда услышишь от живых, так они кроют. Ей-Богу. Кричат: заберите меня! Позвольте: куда забирать? Раньше надо было думать. Где у тебя квартира теперь? Которая была твоей, ее уже три раза продали и купили, и вся твоя жилплощадь ныне и присно и во веки веков два на полтора, и другой не будет. Будто отдаленный гул слышится в ночи, отчасти напоминающий глухой шум летящего над землей ветра, в котором и горькие жалобы, и леденящие кровь проклятья.

Позднее и тем более безнадежное прозрение приходит к ним, и тем ужасней овладевающая ими бессильная злоба ко всем, кто провожал их в последний путь, пил, ел и произносил лицемерные речи на поминках, думая про себя всякие гадости вроде того пока тебя жрут черви отчего бы мне не поиграть с миленькой вдовушкой. Зубовный скрежет в ночи раздается. О, как он заблуждался, как был непроходимо туп, когда завещал выбить на могильной плите наглые слова: я лежу, не охаю, мне теперь всё по х… Последнее слово самое нехорошее. Какое там. И слева, и справа, отовсюду завопили на него соседи, говоря, что надо быть больным на всю голову, чтобы представлять здешнее существование как безмятежную и безграничную праздность. Ты что, придурок, ты думал сразу в рай? Не-ет, погоди. Полежи бревном. И почувствуй, как все твое существо грызет тоска по оставленной жизни. Сколько дел начато и не завершено! Сколько ожиданий!

– Сколько надежд! – прибавил кто-то, похоже, из последнего пополнения.

– Надежда? – прозвучал дребезжащий голос из захоронения номер 276. – Кто тут говорит о надежде?

– У меня двести двадцать шестой номер. Я со вчерашнего дня.

– Если вы о надеждах, питавших вас там, то забудьте, поскольку в свете окончательной правды они ничтожны. Прах и пепел ваши надежды. А здесь… Ваши надежды истлеют вместе с вашей плотью. Оставьте их! Вы, должно быть, еще молодым человеком сошли сюда…

– Молодым? Я не сказал бы. Да, я всегда старался держать форму. Не дай бог лишний вес. Бассейн, теннис, баня. Надо потеть. Играть до пота, и секс до пота. Я чемпион по теннису кому больше шестидесяти. Форхенд[15] мое сильное место. А также слайс[16]. Принесли мне много побед. У меня дети, жена, это третья, и от нее тоже дети. Я всех воспитываю в патриотизме. Без чувства патриотизма нет русского человека. Русь наша – страна патриотов, я считаю. Я особенно чувствую здесь, в глубине русской земли…

Какой-то нахал его перебил.

– Два метра вся глубина. Неглубоко для патриота.

– Это кто? – возмутился 226-й. – Это кто с такой насмешкой?! Неужели и здесь возможен едва не погубивший Россию либерализм? Я с ним боролся. Либерализм, цинизм, ядовитые смешочки, а затем и призывы к ниспровержению…

– Не волнуйтесь, – раздался женский голос из могилы 199. -Это двести двадцать первый, он все готов осмеять… А мне, признаюсь, понравилось, как вы определили. Секс до пота. Очень, очень. Мне в жизни так не хватало страсти, такой, знаете, страстной, огненной, я одному говорила, я хочу сгореть от тебя, а он… ах, он меня полностью разочаровал. Я была готова, где угодно, в телефонной будке, в лифте, в кустах, пусть меня берут, но…

– Опомнитесь! – задребезжал 276-й. – Где ваш женский стыд? Не забывайте, где вы и в каком виде! Вам пристало лить слезы о грехах вашей жизни, а не предаваться похотливым мечтаниям.

– Я стыжусь, я стыжусь… Но мне так отрадно представить, что было бы… ах!

– У него, – гулко, словно в трубу, проговорил насмешник номер 221, – и гроб «Патриот».

– Что, что?! Быть не может! Чушь! – послышалось отовсюду и даже с соседних участков. – Хреновина какая-то! Ха-ха! Гроб «Патриот» или патриот в гробу! Согласно завещанию, Идиот был похоронен в гробе «Патриот»! Прелестно! Нельзя ли что-нибудь еще в этом роде. Извольте, моя дорогая. Я видел много патриотов. От каждого несло идиотом. Но тот главнее всех идиотов, кто похоронен в «Патриоте». А-ха-ха!

– Ничего святого! – воскликнул 226-й. – В какое прогнившее общество я попал!

– Это уж точно, – произнес бодрый голос с соседнего участка. – Здесь редко можно встретить здравомыслящего. Люди меняются. Наверху он был государственник, а здесь черт знает что, в голове пустое место. Какой-то нигилизм съедает. Все гниют. Я очень, очень рад, что мы с вами, можно сказать, бок о бок. Будем держаться вместе. К вам как обращаться? Здесь привыкли по номерам, но, на мой вкус, в этом что-то лагерное. Меня нарекли Иннокентием, а папа мой был Петр. Я, стало быть, Иннокентий Петрович, полковник запаса.

– А я-то гадал, с чего бы это наверху приспичило палить и гимн играть, – сказал 221-й, как всегда, с насмешкой. – Проводы воина. Не считая, бил врагов.

– Что ж… Бывало. Вот, если помните, евреи с арабами. Так я в Египте, помогал. Летучие тараканы, такая мерзость, жизнь отравляли. У меня и медаль за это.

– А домовина скромная.

– Что ж… У нас смета, всё строго. Был бы я, положим, генерал армии, тогда и салют, и гроб, и вообще все другое.

– Не ценят, – с показным сочувствием, а на самом деле – с презрительной ухмылкой высказался насмешник. – Земля наша героями еще не оскудела, но без должного к ним отношения нельзя поручиться.

– Не слушайте его, Иннокентий Петрович, умоляю! Он провокатор! Он издевается! Он стремится разрушить наше единство! Наши ценности! Патриотизм – наша национальная идея, а он посягает! Я мысленно протягиваю вам руку. Селезнев Владимир Леонидович, из купцов. Мой дед был купцом первой гильдии, у него благодарственное письмо от государя… Боже, храни царя!., и я по той же части. У меня бизнес.

– Его «Патриот» из королевской ольхи, – сообщил 221-й. – Две крышки. Отделка – вам и не снилось. Похоже на яхту Абрамовича. Подземная лодка. Красное дерево, черный дуб, бронза… Голова покоится на мягкой подушке, а над ней, на внутренней стороне – герб! Стихи по случаю появления в гробу герба Российской Федерации: Две хищных птицы, меч, корона, Два распростертые крыла – Духоподъемный герб народу Бесплатно Родина дала. Бьюсь об заклад, в наступающем учебном году сия бесподобная вирша будет включена в хрестоматию русской литературы для пятых классов. Теперь глядим в ценник. Глазам не верю: полтора лимона!

– На свои, – отбился Селезнев, – на кровные. А вы космополит, сразу видно, вам все равно, звездно-полосатый или бело-сине-красный, а мне наши символы дороже жизни!

– Я не против. Хватайте знамя и вперед! Вместе с товарищем полковником во главе сотни казаков с Тверской улицы на штурм прогнившего Парижа. Стена, да гнилая, пни – и развалится. Он взял и пнул. Parlez-vous franQais?[17] Нет? Жаль. Nos filles sont les meilleures du monde[18]. Имейте в виду. Однако. Откуда гроб? Чьими сделан руками? Русскими умелыми руками? Или…

– Итальянские самые лучшие, – продребезжал 276-й. – У меня итальянский, недорогой, но удобный. Я просил, чтоб не тесно было.