Я смотрела на Краболова, чтоб не смотреть на Гришку. Лицо его, темное от загара, вначале было лишь спокойно-сосредоточенным, потом что-то в тетрадке его зацепило, он вернулся к началу страницы и вдруг точно вонзился в нее. Лицо его, освещенное внезапной мыслью, стало почти красивым. Потом он поднял голову, и я услышала мягкий, чуть глуховатый голос:
— Простите... может быть, это вовсе неуместно... Но когда набредешь на такое... Ну, словом, я хотел бы прочесть вслух — это, знаете, необычайно любопытно!
У тети Майи гранитное убеждение — если с тобой заговаривает незнакомый, это либо пьяный, либо шизофреник. «Типичный синдром!» — говорит она. Уже по одному этому я отзываюсь со всей возможной приветливостью. И потом — гораздо лучше слушать, что будет читать этот чудак, чем прислушиваться вздрагивающим от боли сердцем, как сопит рядом Гришка, такой нестерпимо родной и до отвращения жалкий...
— Прежде всего — предыстория, — сказал «Дадибор». — Был у нас в семье такой дедушкин брат, моряк в отставке. Я его уже не застал, а отец... отец рассказывал, что был это старичок воскового оттенка, с очень пышными седыми усами, покашливал слегка, ссылаясь на «злое зелье табачок», и угас как-то тихо и незаметно. После него остался сундучок с бумагами, но куда делся — неизвестно. И вот, представьте, недавно мои дальние родственники делали в доме перестройку и сундучок нашли. Увидев старинный почерк, решились переслать бумаги мне: я по специальности историк... Накинулся я на это добро с понятной жадностью. И вот, в одной из тетрадей... Но это лучше выслушать!
Он пересел так, чтобы скудный свет сумрачного дня выгодней падал на страницы.
Говорил он и двигался с таким полным отсутствием навязчивости, фальши или рисовки, как будто мы были давным-давно знакомы и дружны, и ничего не могло быть естественнее, чем этот разговор о семейных воспоминаниях.
Подивившись в душе, я приготовилась слушать. Краболов быстрым взглядом пробежал по странице:
— Ну, тут не интересно... А, вот!
«...потрепанные жесточайшей бурею близ сих берегов угрюмых и негостеприимных, вынуждены мы были стать на якорь в виду одного из безымянных островков, того ради, чтобы произведен был необходимый ремонт.
Матросы наши, свободные от вахты, добирались до острова на шлюпках и ничего на нем не обнаружили достопримечательного, кроме порядочных запасов съедобных моллюсков и птичьих яиц, каковые, наряду с выловленной там же рыбой, послужили приятным добавлением к нашему оскудевшему рациону.
На третий день пребывания нашего вблизи острова матросы, посланные по обыкновению ради пополнения запасов продовольственных, вернулись на этот раз ни с чем, заявляя, что вся рыба ушла в глубь моря. В доказательство справедливости своих слов они указывали, что медузы, коих можно было видеть у бортов судна во множестве, также исчезли. Вечерняя заря в тот день отличилась тусклым медно-красным оттенком и стояла в небе чрезвычайно долго. Многие полагали все это за недоброе предзнаменование, хотя барометр не предвещал угрозы со стороны стихии.
Едва сгустились сумерки, довелось нам наблюдать необычайное явление, что я и счел необходимым отметить соответствующей записью в судовом журнале.
Из темно-синей глубины вод вдруг поднялось ядро света, растекшееся затем по глади моря в виде сверкающего овала, каковой все разрастался, пока не был поделен на светящиеся параллельные полосы, быстро передвигающиеся по всей видимой части горизонта. Голубое и весьма яркое их свечение невольно приводило на память сравнение с молниями, растворенными в воде. Зрелище это наполняло душу леденящим восторгом.
В течение почти получаса на глади воды светились и двигались различные фигуры.
Несомненно, многие ветераны наши бывали очевидцами или слышали рассказы о свечении воды, наблюдаемом как в тропических морях, так и в нашем Черном море. Однако, по общим отзывам, нынешнее явление отличалось от ранее виденного необычной яркостью и быстрым перемещением светящихся пятен по поверхности вод. У части команды загадочность явления вызвала чувство суеверного страха, матросы крестились и творили молитву. Признаюсь, и я был заражен смутным беспокойством, вследствие чего после окончания своей вахты не ушел с палубы.
В течение двух часов явление не повторялось. Внезапно в бледном свете ущербного месяца мы увидели идущую на нас с юго-востока грозно чернеющую волну вышиною в собор Василия Блаженного. Она приближалась неотвратимо с быстротой курьерского поезда, и мы не успели не только предпринять что-либо, но даже осознать грозящую опасность, когда взъяренная стихия настигла нас... Судно как бы ударилось о риф или об айсберг, вода хлынула в люки, и неведомая сила, подхватив нашу скорлупку, помчала ее к скалистому берегу.
Вслед за тем в памяти моей наступил черный провал...
Очнулся я, ощущая жестокую разбитость и сильнейший жар во всем теле. Рассветное небо блистало тусклым серебром, не было слышно ни шума бури, ни человеческих голосов, ни птичьих криков. Чем-то ужасным веяла эта неумолимая тишина. Я лежал лицом вниз, песок хрустел на зубах, точно сахар, невыносимая жажда, как после сильной потери крови, томила меня. Наконец с превеликими усилиями я сумел приподнять голову и оглядеться.
Страшная картина предстала моим глазам. Метрах в трехстах от уреза воды белели на скалах обломки нашего судна. Тут и там я с ужасом замечал распростертые тела моих товарищей по плаванию. Никто из них не подавал признаков жизни. Всюду, куда достигал взор, виднелись печальные свидетельства буйства стихии — обломки дерева, клубы сохнущих водорослей, издыхающие обитатели морского дна.
Я заметил множество морских звезд, пометанных силой волн на песок. С лучами длинными и короткими, синие, оранжевые, лиловые с желтым, они казались пестрой мишурой пронесшегося дьявольского карнавала.
Все остальное вспоминается сквозь дымку разыгравшейся лихорадки. Я будто бы бродил среди обломков судна, окликал мертвых своих товарищей, тщетно искал пресной воды и пищи. Помню охвативший меня к вечеру озноб и разожженный с помощью трута и кремня костер, в который я с тупым упорством подбрасывал все, что попадало под руку, вплоть до водорослей, морских звезд и ежей, помню зловонный дым горящих даров моря... Костер и явился причиной того, что меня заметило японское рыбачье суденышко.
Я уже не отличал болезненных своих видений от реальности и ничуть не удивился, когда надо мной наклонилось желтое, как медный поднос, с редкими кошачьими усиками, человеческое лицо... Спаситель мой, назвавшийся Кинуко, наполовину жестами, наполовину на сквернейшем английском языке, объяснил, что наше судно стало жертвой огромной волны «цунами», вызванной землетрясением на дне моря, что я — единственный оставшийся в живых и что я должен рассказать ему, где хранилось золото и много ли его было на корабле. Впервые услышав о золоте, я отнес это за счет плохого знания языка. Но Кинуко повторял это слово опять и опять, весьма горячась; наконец он повернул меня на бок и ткнул пальцем в серую кучку золы, оставшейся от моего костра. Из путаной его речи я понял, что золото было найдено в этой золе. Мне была предъявлена горсть тяжеловесных крупинок размером с гречишное зерно. О происхождении их я знал не более моего спасителя. Видимо, не поверив мне, он приходил все в большее раздражение и начал наконец трясти меня «за грудки», отчего сознание вновь покинуло меня — и надолго...
Не стану рассказывать о тяготах пути моего к родным берегам, о горе семей моих товарищей, перед коими выполнял я печальный долг вестника о постигшем несчастье. Скажу лишь, что много времени спустя после сего ужасного приключения в карманах старой своей одежды обнаружил я останки двух сморщившихся уже и высохших морских звезд. Необычайная их тяжесть изумила меня, по внезапному наитию я сжег их в топившейся печке и выгреб из золы несколько золотых крупинок...
Люди сведущие, к кому я обращался, не выражали никаких сомнений в том, что это было доподлинно золото, что же касается обстоятельств его находки, я ни от кого не получил удовлетворительных разъяснений.
