Наступил июль, ремонт так и не начался.

Тогда Никон вместе с плотником принялся обшивать обветшавшую церковь новыми бревнами. Но одним им было трудно управиться с такой объемной работой. И в один из дней терпение Никона лопнуло. Взобравшись на колокольню после заутрени, он громко зазвонил в колокол, призывая братьев собраться. Потревоженные шумом галки и вороны сорвались с насиженных мест и всполошено заметались над его головой.

Когда монахи собрались внизу, Никон спустился и заявил, что с разрешения соборных старцев он теперь руководит ремонтом церкви, предложив всем взять у келаря топоры и идти в лес, рубить и привозить бревна для строительства. Не слушая возражений раздосадованных братьев-монахов, он распределил между ними работу и назначил число вязанок, которые те должны привезти из леса.

Не ожидавшие такого самоуправства, возмущенные монахи гурьбой пошли к Елеазару, допытываться, правду ли тот говорит.

И неожиданно для монахов Елеазар сердито затопал на них ногами, накричал и приказал во всем слушаться Никона. Монахам ничего не оставалось, как вернуться назад к храму и, взяв топоры с телегами и лошадьми отправиться в лес.

Закипела работа, и уже к ноябрю храм стоял отремонтированным.

А Никон после случившегося стал еще деятельней распоряжаться по хозяйству. Келарю Никодиму это не нравилось. И теперь между ними часто вспыхивали конфликты по любому, самому незначительному поводу. Келарь жаловался на Никона соборным старцам, но те сердито отмахивались от него, обвиняя, что тот из-за зависти разводит сплетни и напрасно оговаривает Никона…

Привычно зарядили холодные дожди, сопровождаемые сильным ветром.

И Елеазар, который наравне с остальными монахами ходил к морю тянуть рыбацкие сети, простудился и слег. Узнав о его болезни, Никон поселился в его келье и стал ухаживать за ним. Пока старец болел, Никон перебрал и отремонтировал тесом крышу его избушки и обложил внутренние стены ветками кедра и еловым лапником. Теперь в избушке Елеазара приятно пахло тягучей смолой и ароматом хвои.

Однажды в воскресенье после вечери Никон не пошел на общую трапезу с монахами, а пришел в келью к Елеазару, поел с ним толокняных лепешек, тыквенной каши. Запил скромный ужин водой и улегся на лавку возле печи, сторожить заснувшего больного.

Разбудили его голоса за дверью.

– Брат Никон, а брат Никон, – позвал его визгливый тонкий голос брата Левонтия.

– Чего тебе? – отозвался Никон и оглянулся на старца. Тот спал, повернувшись к нему спиной, и как будто не слышал шума.

– Впусти нас, брате. Мы пришли на него посмотреть. Не нужно ли чего? – выкрикивали монахи.

После общей трапезы они посовещались и решили навестить преподобного Елезара. Монахи были недовольны, что старцы выделяют Никона, а особенно Елеазар во всем отдает ему предпочтение: разрешил рисовать иконы и переписывать книги в церковной библиотеке, проводит много времени за беседами с ним. Монахи с обидой шептались, что Никон втерся в доверие к соборным старцам с помощью заговора.

– Никон как лживая лисица обманом втерлась в доверие, поди, отравить его хочет… – запальчиво выкрикнул один из монахов перед дверью.

Никон накинул на плечи заячий тулуп и вышел на крыльцо. Исподлобья оглядел толпу и объявил:

– Ступайте отсюда, братья. Не шумите. Спит преподобный, а вы ему мешаете криками.

Монахи загомонили ещё громче. К Никону подскочил щуплый с редкой желтой бородой брат Лука.

– Почто нас к иеромонаху не пускаешь? Может, ты с ним что худое сотворил? Мы только посмотрим на него и пойдем, – визгливо выкрикнул он. Часто моргая, глядел со злостью на Никона, сжимал кулаки.

– Худое замыслил? – разгневался Никон и оттолкнул Луку. Тот едва не упал.

– Не вы! – выкрикнул Никон, ожесточенно ткнув себя в грудь. – Я его как дитя выхаживаю. А вы зачем сюда пришли? Меня оговаривать.… Так я вас не пущу. Уходите отсюда подобру-поздорову… а то разбудите, – невозмутимо повторил он и вернулся в келью.

Елеазар проснулся и в молчании наблюдал за тем, как он усаживается за стол, ломает хлеб и жует, запивая квасом.

Елеазар закашлялся. Никон повернулся к нему. Старец кротко вздохнул и спросил:

– Чего же ты братьев ко мне не пускаешь? Пускай бы вошли. Худого, чаю, не сделают мне.

– Вы спали, отец. Мне стало жалко, и я не впустил, – пояснил Никон и отставил кружку. Взял в руки подсвечник и стал зажигать свечи.

– Я знаю, ты мне добра желаешь, вот и сон охраняешь. Только не знаю, говорить ли тебе за эту заботу спасибо.…Сам знаешь, обидел братьев. Мы до тебя в скиту дружно жили. А ты пришел – и пошли у нас разговоры и перебранки. Каждый из вас вперед хочет вылезти, – сокрушенно вздохнул Елеазар. – Впусти монахов.

Никон прислушался. За дверью воцарилась тишина. Только гулко шумел вековой лес. В окне сгущалась ночная тьма. Он повернулся к Елеазару.

– Ушли.

– А как не уйти, коли ты их прогнал, – укоризненно покачал головой Елеазар и, грустно вздохнув, поднялся.

– Налей мне водицы, пожалуйста, – попросил Елеазар. Напившись, сказал:

– Я вижу, что тебе тяжело здесь. Мне ведь тоже сначала было тяжело. Много раз меня дьявол испытывал. Порой демоны представлялись мне в образе воинов, пеших и конных: они яростно устремлялись на меня, стремясь убить и, говорили: «Зачем сюда пришел? Это наше место, и никто до сего времени не приходил сюда». А я отвечал им: «И не ваше, а Христа. Богу угодно, чтобы я здесь жил», потом я читал «Да воскреснет Бог» и этою молитвою прогонял незваных посетителей. Иногда они являлись в различных страшных образах, со скрежетом зубов и воплем; бывало и так, что вдруг над кельей раздастся как, будто гром или выстрел из многих орудий. Но Бог утешал меня и радостным видением: в одно время, когда я сидел в своей келье, явилась предо мной Пресвятая Богородица и сказала: «Мужайся и крепись, Господь с тобою, напиши на стенах кельи: Христос с нами уставился». Так я и сделал. Подав мне трость и четки, Царица Небесная сделалась невидима. В другой раз я услышал пение: «Вознесу тебя, Господи Боже мой, яко подъял мя и не возвеселил врагов». Вот и ты ищи в себе силу бороться с демонами и искушением. Не обижай людей. Они слабы в своих грехах. Господь любит всех. И ты уподобься Господу нашему – ищи и высекай в своем сердце божественные искры доброты и любви. И отдавай их людям. Благослови тебя Бог.

Так в трудовых буднях незаметно пробежали ещё два года.

Северная осень тысяча шестьсот тридцать седьмого года миновала быстро, не успев порадовать и очаровать монахов, живущих в скиту, привычными для этих мест светлыми ночами, студеными рассветами с изморозью на поникшей и отяжелевшей траве, пламенеющей багряной листве и буйством ярких красок осеннего неба, моря и тайги.

Снова пришла зима, оказавшаяся на редкость студеной и вьюжной. Выпавший снег укрыл землю, обледеневшее море, тайгу густым и пушистым покрывалом. Но даже принарядившиеся в теплые белые шубы деревья трещали от ударивших морозов. В редкие солнечные дни твердый снежный наст сверкал хрустящим алмазным инеем. В непогоду со стороны моря долетала стылая и вьюжная поземка. Огромные льдины с диким скрежетом выпирали из разыгравшейся воды и падали, вздымая вверх ледяные брызги.

По утрам, дрожа от холода в своих маленьких кельях клетушках, монахи одевались и умывались ледяной водой при свечах. Морозная стужа безжалостно проникала сквозь плохо законопаченные щели в окнах. В кувшинах к утру замерзала вода, и умыться ею было невозможно. Прочитав заутреню в выстуженной за ночь церкви, монахи уныло возвращались друг за другом по узкой и протоптанной в снегу тропинке. Успев продрогнуть на обжигающем ледяном ветру, дующем с севера, они собирались в полутемной трапезной перед позолоченным киотом и простуженным хором пели тропарь. После чего Елеазар благословлял выставленную на длинном и тщательно выскобленном столе скромную трапезу и раздавал каждому просфору.

Первым во главе стола усаживался он сам, как иеромонах и настоятель храма. По обе стороны от него с кряхтеньем и молитвами усаживались старцы Феофан и Амвросий. Рядом присаживались и остальные соборные старцы. Прочитав молитвы, в молчании приступали монахи к трапезе под продолжающееся монотонное чтение жития святых одним из братьев, который стоял у киота на коленях и отбивал земные поклоны. После трапезы расходились по своим клетушкам, отдыхали и снова молились. Глядя на разрисованные витиеватым морозным узором слюдяные оконца, монахи с тоской вспоминали теплую и солнечную весну, её яркие, живые и нежные краски.