Лейтенанта поразило, когда, разыскав на окраине городка пограничную гостиницу, увидел, что его ожидает не газик, а трехосная грузовая машина, но он не высказал своего удивления ни начальнику гостиницы старшине Тулицину, ни шоферу ефрейтору Присяжнову. Он лишь спросил, сколько километров предстоит ехать.
— Триста шестьдесят, — ответил шофер.
— Тогда поехали. А то на твоем тихоходе когда доедешь?!
Присяжнов пожал плечами и сделал вид, что его обидели слова лейтенанта; но Мальков заметил, что обида эта напускная, чтобы скрыть промелькнувшую на лице снисходительную улыбку. Мальков с недоумением посмотрел на шофера и молча сел в кабину.
Все пять часов они ехали почти молча; лейтенант лишь спрашивал названия сел и рек, которые они проезжали, а сейчас, чувствуя, что уже скоро должна быть застава, спросил у Присяжнова, сколько километров пути осталось.
— Шестьдесят примерно, — ответил Присяжнов.
— Полтора или два часа — и дома.
— Побольше чуток.
Теперь шофер не скрывал своей снисходительной улыбки.
— Ты что все улыбаешься? — не отрывая взгляда от лица шофера, спросил лейтенант. — Везу, думаешь небось, пехоту-матушку на границу, а что эта пехота в ней смыслит? Так, что ли?..
— Да нет, я… я, товарищ лейтенант, не то чтобы вас обидеть, — прервал Малькова шофер. — Сейчас такая дорога будет… Вальс «Уровские волны». Мотор воет, а мы в кабине вытанцовываем. Два километра в час — только кустики мелькают.
Вскоре дорога резко повернула влево, и сразу начался некрутой, но длинный спуск. Мальков увидел впереди широкую болотистую пойму реки, поросшую тальником и черемухой; дорога, петляющая между деревьями, была изрыта глубокими колеями, а кое-где виднелись длинные лужи, из которых, словно стволы вкопанных в землю орудий, торчали бревна — следы шоферского мужества и шоферской бесшабашности. Пробьется иной водитель через лужу и не остановится, даже не посмотрит назад, а не стали ли те бревна, которые подсовывал он под колеса, препятствием для других машин, хотя, быть может, сам не раз сажал свою машину задним мостом на такие вот бревна и, чертыхаясь и проклиная шоферскую профессию, часами ковырял лопатой липкую грязь.
Рассматривая через ветровое стекло дорогу, лейтенант подумал с недоумением: «Почему вальс «Уровские волны»? Почему «Уровские»? Может, река так называется? Странно звучит».
— Страшная речка эта — Уров. Люди болеют от ее воды. Кости не растут, — будто поняв мысли лейтенанта, заговорил Присяжнов. — Голова нормальная, сам — как пятилетний. На другого смотришь: человек как человек, а ручонки — сантиметров по двадцать. Начальник заставы рассказывал, что много раз выселяли отсюда людей. До революции еще. Они снова возвращались. Земли хорошие, леса дичью богатые. Сейчас по селам ученые работают, но пока определить причину болезни не могут. Так начальник заставы говорил. А дорогу у этой речки шофера прокляли. Кому хочется по ухабам отплясывать или «загорать».
Машина спустилась в пойму реки. Присяжное, подавшись немного вперед, ни на секунду не отрывал взгляда от дороги, будто старался увидеть, что скрывается под грязью, а скорости переключал, казалось, машинально.
«С таким не застрянешь. Хорошо ведет», — оценил лейтенант.
Машина упрямо лезла через лужи, натужно воя мотором и маневрируя между торчащими из грязи бревнами.
Очередной толчок — взвыл мотор, машина задрожала и стала продвигаться вперед медленно, медленно.
— Напоролись, — сказал шофер спокойно, как будто давно ждал, что это случится, и наконец дождался. Откинувшись на спинку сиденья, спросил себя: — Лесозаготовкой заняться или ископаемые богатства доставать? — и сам же ответил: — Что быстрей.
Вначале они поочередно копали, потом шофер взял топор и пошел выбирать черемуху повыше, чтобы с ее помощью осадить уткнувшееся в задний мост бревно. Часа через полтора они справились с бревном.
— Неужели нельзя дорогу сделать?! Технику гробим! — возмущенно говорил Мальков, старательно очищая палочкой грязь с брюк и сапог.
— Граница, товарищ лейтенант, не Невский проспект. Не скоро здесь будет асфальт и бетон.
Мальков перестал счищать грязь с сапог и внимательно посмотрел на шофера: «Откуда он знает, что я жил рядом с Невским?»
Шофер не знал, что лейтенант из Ленинграда, он просто повторил чьи-то слова, выдавая их за свои, но Мальков подумал, что шофера предупредили, кого он будет везти на заставу.
Михаил Мальков родился на заставе в январе сорок первого. В свидетельстве о рождении так и записано: застава, а потом уже район, область, республика. Так захотел отец, начальник заставы, и сумел уговорить секретаря сельсовета. Мальков, конечно, ничего этого не помнил, не помнил и того, как перед самым началом войны мать увезла его в Ленинград, где жили ее родители. Больше года находились они в блокаде, и мать похоронила своих родителей, и он остался без бабушки и дедушки. Потом их с матерью, едва живых от голода, вывезли на Большую землю. Знал Мальков обо всем этом по рассказам матери. Отца своего он видел лишь на фотографии: высокий, худой. Мать часто говорила, что командиры и солдаты на заставах тогда не могли не то чтобы поспать как следует, даже пообедать спокойно, что целыми неделями не заходил домой отец, хотя дом от заставы был всего в двухстах метрах.
Он слушал свою мать, и его детский, а потом юношеский ум рисовал картины погони за диверсантами и шпионами, он даже слышал выстрелы и свист пуль; он только одного не мог понять: как застава без артиллерии оборонялась весь день против танков? Он верил этому, но понять не мог. Не понимал тогда, но особенно сейчас, когда послужил в танковом полку. Разве остановишь такую махину винтовкой или даже гранатой?! Но факт есть факт. По дороге, которая проходила возле заставы его отца, немецкие танки прошли лишь на второй день, когда не осталось в живых ни одного пограничника. Это подтверждалось документами. Он читал их сам. Он хотел быть таким, как отец, хотел служить на границе.
Еще не закончив десятого класса, он, посоветовавшись с матерью, написал в военкомат заявление с просьбой направить его после окончания десятилетки в пограничное училище. В пограничное, как сказали в военкомате, набора не было, и ему предложили в автомобильное военное училище. Он согласился.
Новый город не такой чистый и красивый, как Ленинград, но тоже большой и благоустроенный. Училище закончил с отличием. Затем полк. Ему понравился южный, весь в садах, город, нравилась и служба в полку, но он все же написал рапорт о переводе его в пограничные войска. Ответа ждал полгода. Наконец вызвали его в отдел кадров и вручили предписание.
«Не Невский проспект — «Уровские волны». И сколько еще таких вот волн впереди?»
До заставы добрались они только к вечеру. Перед закрытыми воротами Присяжнов посигналил, часовой впустил машину, и она подъехала к крыльцу казармы. На крыльце стоял начальник заставы. Высокий, худой, со стеком в руке. Лейтенант выпрыгнул из кабины, подошел, чтобы доложить, но майор не стал слушать.
— Давно жду тебя, пулеметчик. Давно. Сидели, видать. «Уровские волны» — штука такая. А мне зам вот так нужен. — Он приставил к длинной худой шее ребро ладони. — Заходи, пулеметчик, заходи.
Лейтенанта удивило такое обращение: «пулеметчик», но он подумал, что это, видно, привычка майора. И не ошибся. Действительно, начальник заставы называл всех солдат пулеметчиками.
Они вошли в канцелярию. Небольшая комната: три стола, один из них, начальника заставы, покрыт зеленым сукном; старенький шкаф, набитый уставами, инструкциями, пособиями; приемник на столике, напоминающем журнальный; большой сейф в углу, справа от стола начальника заставы; слева от стола на таком же, как под приемником, столике — шахматная доска с расставленными фигурами. Майор, перехватив взгляд Малькова, спросил:
— Играешь в шахматы?
— Немного.
— Ничего, будешь хорошо играть. В домино я не любитель, а в шахматы поиграем. Давай знакомиться. Майор Копытин. Нас здесь три, считай, однофамильца. Сосед мой справа — Конев, левый — Кобылин. Весь округ о нас знает. Люди говорят — знаменитые мы. Да тебе старшина в гостинице успел, видно, рассказать.
