Подвинул еще ближе к середине стола трехлитровую банку с пышным букетом магнолий и прошел в спальню.

Остановился у изголовья кровати. Здесь, на стене, чуть выше такого же, как и в гостиной, букета магнолий, стоявшего тоже в трехлитровой банке на тумбочке, висела большая фотография. Снимок этот был сделан на пляже сокурсником Вали, как принято сейчас говорить, скрытой камерой. Валя дремала, разморенная жарой, и он, Николай, приподнявшись на локти, тянулся к ее улыбающимся губам. Во Владивостоке, когда возвращался из отпуска, он увеличил фотографию, приколол ее кнопками у изголовья кровати, принес охапку магнолий и гортензий и поставил букет на тумбочку под фотографией. С тех пор только зимой не стояли здесь бело-розовые цветы. Он приносил их для Вали, хотя даже самому себе в этом не признавался. Смотрел часто на фотографию и думал с сомнением: «Приедет или нет?» А причины для сомнения, как он считал, были. И веские.

…Он, курсант первого курса, приехал на зимние каникулы. И в первый же день мать сказала:

— Из школы звонили, спрашивали: придешь ли? Завтра вечер встречи. Девятые и десятые классы повидать хотят вас, выпускников прошлогодних. Совет ваш добрый послушать, каким путем в жизнь шагать. Если пойдешь, ты уж тогда — в форме. Чтобы все видели.

— Ладно.

Много раз после того вечера он то благодарил судьбу, то ругал себя. И виной всему была она — Валя. Валюшка! Незнакомая прежде девчонка.

Он увидел ее сразу же, как появился в школьном клубе. Она готовилась петь. Ждала с микрофоном в руке, когда взмахнет руководитель школьного ансамбля и ребята ударят по струнам электрогитар. Удивительно вдохновенным было ее лицо, а она, нежная, хрупкая, казалось, готова была вспорхнуть вместе с песней и закружиться в вихре музыки. А руководитель, высокий угловатый парень из десятого «А», взявший уже было гитару, вдруг усомнился, надежно ли подключена аппаратура к сети, и неспешно принялся подергивать все шпуры.

«Чего тянет?» — подумал Николай. Он боялся, что солистка, девчонка в розовом платье, сникнет от долгого ожидания, взволнованность ее пройдет, и она станет такой же, как все остальные девочки; но «девочка в розовом платье» словно не видела ни того, что делает руководитель, ни зала, двигающегося, разговаривающего звонко, смеющегося, — она уже жила той песней, которую готовилась исполнить.

Николая увидели, к нему начали подходить и «ашники», с которыми он учился, и «бэшники», с которыми их класс не очень дружил, шумно здороваться, спрашивать: «Ну, как у тебя?» — и никто не дожидался ответа, а сразу же спешил рассказать о себе. Николай тоже радостно здоровался со школьными товарищами, слушал их, а сам все поглядывал на сцену.

Негромко, словно боясь спугнуть веселую оживленность зала, рассыпал мягкую трель ударник, и так же мягко вплелись в эту трель аккорды гитар и удивительно чистый голос Вали. Звонким весенним ручейком показался он Николаю.

— Новенькая? — спросил он у ребят, которые тоже притихли и стали слушать песню.

— Да. Артисткина дочка. Недавно приехали.

Когда начались танцы, Николай направился было к Вале, но его опередили. Он простоял этот танец. Не успел пригласить и на второй. Тогда он подошел к ней сразу же, как закончился танец. Не стал дожидаться, когда заиграют новый. Козырнул и представился:

— Курсант Ракитский. Николай. Прошу следующий танец…

— Приглашаете, чтобы похвалить мой голос?

— Солдаты скупы на комплименты. Нормально спели. И потом, вы же дочь актрисы, а значит…

— Вы что, разведчик?

— Пограничник.

Гитары вскрикнули, ударник лихорадочно подхватил, убыстряя и убыстряя ритм, зал оживился.

— А вам можно этот «обезьяний танец»? — лукаво улыбнувшись, спросила Валя.

— Прошу.

Больше они не отходили друг от друга. Домой тоже шли вместе. Вместе и провели каникулы.

Сейчас, глядя на фотографию, Ракитский вспомнил и тот первый вечер, ту первую неделю, пролетевшую стремительно, и слезы на ее глазах в аэропорте. Теперь он упрекал себя за то, что ревновал и сомневался, и все то пережитое, перечувствованное казалось ему даже смешным. А прежде…

Валя не любила купаться на пляже, она уводила Николая подальше от города, где скалистые берега, неудобные для отдыхающих (летом их в город наезжала тьма-тьмущая) и потому безлюдные. И там, среди тихих скал, говорили они о своей любви, и Валя спрашивала:

— Что нужно уметь женщине на границе?

— Спать, когда муж не спит.

— Ты можешь серьезно говорить со иной?

— Если серьезно, то — врач или учительница.

— Я пойду в медицинский.

А выбрала историю русского искусства.

Сколько дум он передумал, узнав об этом в следующий отпуск. Решил тогда: «Не собирается, значит, на заставу. Рвать нужно. Искать другую».

К морю ушел один. Но Валя разыскала его на пляже. Подсела рядом. Грустная, поникшая. И, не стесняясь лежавших вокруг людей, спросила сквозь слезы:

— Разлюбил? Да?

Продолжать сердиться было выше его сил. Но сомнение, закравшееся в душу, не проходило. А потом еще письма матери, ее советы:

И сам он убеждался в этом, бывая в отпуске. Сокурсники Вали даже показали ему несколько студентов и двух молодых преподавателей, которые «предложили ей руку и сердце». Сама же она ничего об этом не говорила. Скрывала. Почему? Не хотела расстраивать? Или выбирала?

И он решился. Сказал твердо:

— Выбирай честно.

— Не нужно, Коля. Приедешь через год в отпуск, тогда и решим. Я диплом защищу, государственные сдам.

И поцеловала крепко, как бы извиняясь за такой ответ и вселяя надежду…

Надеждой и сомнениями жил он весь год, а сейчас, глядя на фотографию Вали, восторженно воскликнул:

— Молодец ты какая, Валька! Едешь! Сегодня свадьба! Сегодня!

Подмигнул ей, как будто она могла увидеть это и улыбнуться в ответ, и пошел на кухню. Еще раз по-хозяйски осмотрел, все ли здесь приготовлено. Вроде бы все. Аккуратная стопка дров у плиты, на плите — чайник, две кастрюли, на фанерном кухонном столе — хлеб, нарезанный тонкими ломтиками и завернутый в целлофан. Повар не советовал нарезать загодя, но лейтенант не послушался. Рядом с хлебом — две бутылки фирменного курильского ликера (приготавливался он в домашних условиях из разведенного спирта и клюквенного экстракта), за бутылками — тарелка с маслом. Масло от тепла размякло и оплыло.

«На холод бы нужно», — подумал Ракитский и вышел на крыльцо.

Коновод в нескольких шагах от крыльца держал коней. Рядом с ним стояли дежурный по заставе и старшина.

— Пусть повар масло уберет, — попросил дежурного Ракитский, затем обратился к старшине: — Ну что? Мне, как говорится, с богом, а ты тут смотри. Если что — докладывай в комендатуру немедленно.

— Счастливо встретить, товарищ лейтенант, — проговорили одновременно дежурный по заставе и старшина.

— Спасибо, — ответил Ракитский и взялся за повод. Конь, хорошо знавший привычку хозяина, сделал невысокую свечку и размашисто зарысил к воротам; лейтенант пробежал несколько шагов рядом, оттолкнулся и легко, как на вольтижировке, запрыгнул в седло — конь рванулся и галопом вынес лейтенанта со двора заставы, проскакал поляну, вылетел на сопку и остановился. Стоял и ждал, помахивая головой, когда хозяин наберет повод и подтолкнет легонько в бока ногами. Тогда он снова сорвется с места и понесется по узкой тропе между деревьями.

А лейтенант будто забыл, куда и зачем он едет. Отпустил поводья и смотрел зачарованно на цветущие в распадке магнолии. Оттуда он приносил цветы на тумбочку к изголовью кровати и всякий раз, когда въезжал на эту сопку, любовался этой всегда неожиданно открывающейся красотой, но такого очарования, какое охватило его сейчас, никогда раньше не испытывал. Он не мог оторвать взгляда от темно-зеленых деревьев, будто обсыпанных розоватым снегом, а бело-розовый снег и мягкие темно-зеленые листья, казалось, искрились радостью и весельем, смеялись, словно лучи солнца щекотали их. Это буйное цветение сегодня не только восхищало, но и удивляло его. Конец лета, а все здесь напоминает южную весну.