— Удачи тебе на первый выход. Рыбаком тебе стать.
Заперла за ними дверь и пошла на кухню растапливать плиту. Ветер начал немного утихать, и уже не завывал в трубе голодным волком, а лишь тоскливо поскрипывал ставнями, будто просился в тепло. Паула неспешно выгребла из плиты золу, разожгла плиту, затем начала чистить картошку, прислушиваясь к ветру и думая о мужчинах, ушедших в море. И вдруг в комнате, а затем в спальне со звоном посыпались стекла из окон, выходивших на улицу. Ветер засвистел, завихрился по комнатам, наполняя дом леденящим холодом. Паула кинулась к Женику, схватила его, дрожащего от страха, и унесла на кухню, где хотя тоже стало холодно, но не гулял ветер. Потом принесла ему одежду и, поцеловав, сказала:
— Одевайся поскорей. Не бойся. Все будет хорошо. Дай-ка я тебе пуговицы застегну.
— Дядя Гунар где? Вити тоже нет, да?
— В море ушли они.
Ветер, проникая через дверь на кухню, выдувал тепло, которое шло от плиты. Паула принесла одеяло, и они, укутавшись в него, стали ждать, когда совсем рассветет. Выходить Паула боялась, вдруг, думала, именно этого ждут погромщики. Так и сидели они, дрожа от холода и страха, до тех пор, пока не вернулись Гунар с Виктором.
— Пакостники трусливые, — возмутился Гунар. — Ну-ка, жена, сходи к Озолисам. Скажи, чтобы Юлия позвали. Дома он. Вместе с моря вернулись.
Когда Паула возвратилась от соседей, Гунар заколачивал с улицы окна, плотно подгоняя доску к доске и на стыки накладывая рейки.
— Насовсем, что ли, забиваешь? — спросила она. — В темноте жить будем?
— Не помрем, — ответил Гунар и со злобой вбил в доску гвоздь.
— Обсушился бы, Гунар, мокрый весь. Простудишься.
— Негде обсушиваться. В доме — хоть собак гоняй, — ворчал Гунар, продолжая работать.
И действительно, плита не могла обогреть даже кухню. Вот Гунар и спешил заколотить окна. На Виктора, который хотел помочь, прикрикнул:
— Снимай все мокрое и марш под одеяло. Пока не разрешу, не смей вставать.
Вскоре пришел Юлий Курземниек, а вслед за ним еще несколько рыбаков, тоже недавно вернувшихся с моря. Они забили окна изнутри, проложив между досками старую одежду, половики, обрывки старых сетей, вату, которую Паула хранила для нового одеяла. В доме стало тепло. Паула поставила чайник и кастрюлю с картошкой, чтобы позавтракали рыбаки, а они, закурив, принялись обсуждать случившееся.
— Забыл наше предупреждение сатанинский выкормыш! Не останови сейчас, завтра он фашистов сюда приведет, — гневно говорил Юлий Курземниек. — Что, рыбаки, будем делать?
— Слово нужно сдержать, — твердо заявил Озолис, — иначе какие же мы мужчины.
— Верно. Промолчим мы сейчас, — заговорили рыбаки, — он совсем обнаглеет. Несдобровать тогда Залгалисам. Да и нас могут заодно фашисты похватать…
— Судить его будем! — решительно заявил Юлий Курземниек. — Вечером в его магазине соберемся.
— Правильно, — поддержали рыбаки и засобирались уходить. Как ни упрашивала Паула остаться позавтракать, разошлись по домам.
После обеда Гунар, почувствовав озноб, прилег и уже не смог встать. Горел как в огне. Перепуганная Паула (Гунар заболел впервые за их многолетнюю совместную жизнь) то прикладывала к подошвам горячую золу, то ко лбу мокрое полотенце, все время вздыхала и причитала:
— Да что же это, Гунар? За что такие напасти?..
А Гунар сокрушался, что не сможет судить Вилниса Раагу.
— Подумают, струсил я, — говорил он.
— Молчи ты, молчи. Вот как дышишь, будто мешок на грудь тебе навалили. А думать о тебе так никто не станет — ведь знают тебя рыбаки.
И в самом деле, когда рыбаки собрались возле магазина Вилниса, а Гунара все не было, мужчины решили: стряслось что-то.
— Я его навещу потом, — сказал Юлий Курземниек, — а теперь пойдемте.
Магазин заполнился рыбаками. Они плотно закрыли за собой дверь, и Вилнис, почувствовав недоброе, заговорил заискивающе:
— Проходите, проходите, весь товар на виду. За наличные или в долг? Как изволите?
— Хватит! — оборвал его Юлий Курземниек. — Мы судить тебя пришли!
Лицо Вилниса перекосилось от испуга и гнева. Он закричал отчаянно:
— Что вы мне сделаете, салакушники?! Что?! Только троньте пальцем! Я людей позову! Люди-и-и! Сюда-а!
Юлий Курземниек схватил его за плечи, тряхнул со всей силой, голова Вилниса мотнулась, и он замолчал, испуганно втянув голову в плечи.
— Ты забыл мое предупреждение, — сурово проговорил Юлий. — Но мы его не забыли. — Потом обратился к рыбакам: — Какое ваше слово будет, мужики?
— Смерть!
— Я исполню этот приговор! — решительно заявил Юлий, связал племяннику руки за спиной, заткнул рукавицей рот, чтобы не позвал на помощь дружков, пока идут к лодкам, и вывел на улицу, где уже властвовала непроглядная темень и продолжал беспощадно гулять ветер.
Несколько рыбаков пошли вперед, чтобы проверить, нет ли кого на причале, остальные растянулись по дороге, как часовые, а когда Юлий провел связанного Вилниса к лодкам, разошлись по домам.
Посадив Вилниса в его новую моторную лодку, а свою привязав к ней пеньковым тросом, Юлий завел мотор и направил лодки в море, навстречу хлесткой волне. Отошел от берега примерно на милю, заглушил мотор, подтянул свою лодку, пересел в нее, взмахнул топором, чтобы прорубить дно в лодке Вилниса, но, отложив топор, развязал руки Вилниса, вынул кляп и только после этого рубанул топором борт лодки и оттолкнул ее. Погреб, не оглядываясь на племянника, к берегу.
Все это Юлий рассказал Гунару и Пауле, когда вернулся на береги пришел к ним. Посидев у постели больного пару часов, Юлий поднялся:
— Ну, я пойду. Поправляйся, Гунар.
Но Гунар так и не поднялся. Какими настойками ни поила его Паула, как ни ухаживали за больным дети, ничего не помогло. Через неделю Гунар умер. В день похорон, Паула это хорошо запомнила, светило яркое, как весной, солнце, а лица рыбаков и их жен были хмурыми, как штормовая ночь. Когда траурная процессия вышла за село, встретилась немецкая машина с солдатами. Фашисты, как показалось Пауле, внимательно разглядывали всех, кто шел хоронить Гунара.
«Хорошо, что мальчиков заперла дома», — подумала Паула. И все время, пока шли до кладбища, пока говорили прощальные слова, заколачивали и опускали в могилу гроб, беспокойство Паулы не проходило; лишь когда вернулась домой и увидела ребят, выплакалась вволю. Вдовья жестокая судьба ждала ее. И не в своем доме, где и нужду легче огорить, а на чужбине.
Хотя и стоял дом Залгалисов на краю поселка и можно было сразу со двора углубиться в лес, Паула все же решила уходить из дома ночью. С вечера позапирала кладовые, собрала в дорогу узелки, потом помогла мальчикам одеться, а когда все было приготовлено в дорогу, отрешенно опустилась на стул. Долго она не могла осмелиться сделать последний шаг.
Теперь Паула забыла, о чем думала тогда, потому что хоть и горькими были те мысли, но жизнь до конца войны и несколько послевоенных лет оказались еще горше. Сестра приютила ее и мальчиков, но недолго длилась их спокойная жизнь. Зачастил сосед, хозяин двухэтажной усадьбы, и сестра забеспокоилась:
— Прежде в год раз, бывало, заглянет. А теперь… Выпытывает, чьи мальчики. Не поверил, что твои. Не похожи, говорит, они на тебя. Да и по разговору чувствуется, что не латыши они. Донесет, чего доброго, старосте.
Паула не стала испытывать судьбу. Вновь собрала узелки…
Сейчас, увидев в своем доме Марию, Паула вспомнила ту страшную, в неизвестность, дорогу и те скитания от усадьбы к усадьбе, от поселка к поселку, сунутые торопливо через калитку зачерствелые куски хлеба, которые казались им тогда, изголодавшимся, иззябшим, слаще меда. Еле сдерживалась Паула, чтобы не разрыдаться, когда слышала, как дети разговаривали о еде. Женя, бывало, спросит:
— Помнишь, Витя, мешалду?
— Самса сытней, — ответит Виктор, и они переглянутся и вздохнут украдкой.
Чем бы закончилась та дорога без конца, неизвестно, если бы не позвал их в свой покосившийся домик на окраине Вентспилса такой же, как и они, нищий старик Калмынь. За чашкой пустого чая Паула рассказала ему все, и старик оставил их у себя. Она стирала и убирала в домах богатых горожан, а Калмынь ходил по дворам с сумой. Перебивались с хлеба на воду. Ребят из дому не выпускали. Лишь иногда, когда Калмынь собирался идти по пригородным поселкам и усадьбам на несколько дней, он брал с собой Женю.
