Она сожалеет, что так грубо сострила в тот трепетный час объясненья.

Он взял велосипед и поехал на станцию за хлебом. Авоську с хлебом и велосипед ей доставил соседский мальчик.

Это было давно, в молодости, но запомнилось…

Как они стояли у окна в коридоре купейного вагона, провожали огни большого города, и ветер терзал занавески и волосы — у него были длинные, густые, копна до плеч, а Майя и тогда коротко стриглась; они стояли вытянувшись, не прикасаясь друг к другу, болтали и смеялись над глупым детством.

— Ну скажи, скажи… Что ты об этом мечтал всю жизнь. Мы едем в одном вагоне, в одном купе. Ну соври!

— А чего тут врать? В тебя все были влюблены. Не придуривайся, ходила, как королева. И я… Но не мог же я, как какой-нибудь…

— Ну да, ты не мог как все…

— Может быть и мог бы, но — помнишь, в восьмом классе, когда ты спела поставленным голосом «Мой Васин!»

— Что? Слушай, как бы вырубить это радио? Ненавижу!

«Пусть больше никогда не повторится встреча…» — тогда в поездах крутили любимые песни. Он пошел бороться с Клавдией Шульженко, она притихла но из соседнего купе — «…хочу сказать вам, дорогой…»

— Любимая песня моей мачехи. — Майя потрошила сумку в поисках тапочек и удивленно оглядывала купе. — А к нам никого не посадили, первый раз так еду. Ты подкупил проводника?

— Я? Ты хорошо обо мне думаешь. Еще не научился подкупать проводников. Я научусь.

— Гордый, гордый Васин. Ты, говорят, на моей Галушке женишься?

— Почему — твоей? Теперь моя.

— Уже? — Майя усмехнулась, стряхнула туфли и вытянула ноги через проход, на его полку. — Ну ничего, поделим по-братски. А кто вас познакомил, забыл? Кто мне спасибо скажет?

— Как забыть? Королевский подарок. Целую вашу ножку.

Он так и сделал — повалился набок, и длинные его волосы рассыпались по ее ногам.

— Ты бы хоть постригся, Васин, — прогудел над ним скучный словно и незнакомый, взрослый голос. — А то ребеночек родится, и что увидит? Испугаться может.

Она смотрела мимо него, в окно, и чуть улыбалась — все-то она про них знала, может, и наперед.

— Слушаюсь, ваше величество. Снявши голову, по волосам — что?

Вдруг кто-то рванул дверь:

— Можно? — подвыпивший где-то пассажир добрался до своего места. Майя, не убирая ног, прошлась по нему медленным взглядом.

— Можно, — улыбнулась одними зубами. — Но не нужно.

Мужик кивнул и исчез.

Много лет прошло с тех пор, много всякого с ними было, но один день хотелось бы забыть, а рассказать надо. Тот день, когда Майя привезла из Москвы своего итальянца — показать родной город.

Они прогуливались, красивые, не растворимые в нашей серости, от «Интуриста» до набережной, через сквер. Касьянова давно изображала «иностранку в России», одевалась так, что на нее оглядывались. Время было тяжелое, граждане толкались в очередях за водкой и за сахаром. Итальянец фотографировал Майю на фоне реки, купола церквей на фоне заката, мужиков у пивного ларька, старух, детей и позеленевшего Ленина на площади.

— Я не люблю Москву, в России здесь красиво, намного…

— Красивее, — Майя поправляла его ошибки и говорила фразу по-итальянски, тоже с ошибками, и они смеялись. За ними промчался мальчик на велосипеде обогнал, оглянулся.

— Я хотел жить в такой… маленький город… провинция?

— Хотел бы, — поправила Майя. — В гостях не говори «провинция».

— О, я знаю, это обида… — Он заметил того мальчика, белоголового, десятилетнего. Он сделал круг и снова их обогнал, завилял, слез с велосипеда. — Он хочет что-нибудь ему дать? — Энцо поискал в кармане жвачку, Майя остановилась:

— Это, кажется, Дима. Ну, их сын. Куда мы идем. Ты Дима? Ты Васин? Не узнала!

— А я сразу узнал! Они там, наверху, у «Интуриста»! Машина там! Чииз, — оскалился мальчик нацеленному на него фотоаппарату и потащил велосипед вверх по крутой лестнице.

Когда они подошли, он гордо стоял возле серой «Волги»:

— Вот! Наша! Они в магазин пошли, там же очередь. Я сейчас! — он дунул на велосипеде прямо через площадь, к Гастроному, а итальянец с уважением осматривал большую машину. Вдруг запел с обаятельным акцентом, простирая руку в направлении реки:

— «Издалека долго течет река Волга»…

Майя подхватила, вторила ему, изображая Людмилу Зыкину. Они хохотали, обнимались и целовались у всех на виду. Майе было тридцать два года, он — сорокапятилетний вдовец с животиком и в смешном картузе.

— Сладкая парочка, — заметил какой-то остроумный прохожий.

— Русские всегда опаздают.

— Опаздывают, — поправила Майя.

— Они богатые?

— Вообще-то нет. — Майя пожала плечами. — Тут разве что-нибудь поймешь, в этой стране? Вообще-то он архитектор, он конкурс выиграл, он тут знает каждый камень…

— Воб-чето, воб-чето, — повторял итальянец, силясь произнести букву «щ». — «Умом Россию не понять!» — выпалил он давно заученные стихи. Вообще-то настроение у них быстро портилось.

Меж тем Дима подпрыгивал у винного отдела, откуда отец его, Андрей Васин, никак не мог вырваться. Паника перед закрытием, драка между алкашами и терпеливыми гражданами, свистки, милиция.

Вырвался! Потный и злой, запихнул в карманы две бутылки водки, метнулся к продуктам, где Галя стояла, уже нагруженная до зубов, с коляской и корзинкой, в медлительной очереди в кассу. Все бабы, половина — знакомые, отоваривались всем, что «выбросили» перед закрытием: и сайру, и пельмени, и песок. А в магазин уже не пускали. Андрей так и остался стоять у входа, показывая знаками — «брось все, гости ждут, неудобно!» «Как же, как же, так все и брошу!» — отвечала Галя тоже знаками. Димка прорвался внутрь, но его толкнули, не пустили за кассу, он тоже орал и жестикулировал, чтоб она все бросила. В очереди раздались смешки. Все наблюдали за их пантомимой. Галя наливалась злостью. Сзади стоявшая коллега — врач из их клиники — молча ей сочувствовала.

— А меня он спросил? Приемы им закатывать! Пригласил он, а дома шаром покати! Не надо мне итальянца — позориться! Майка фирмача своего привезла, а Васин мой — рад стараться… «Волгу» он как раз, с голым задом ему «Волгу» приспичило, фон-бароны у меня двое, а мясо… А песку по сколько дают? По четыре?! — Галя замахала руками, мол, идите куда хотите, а я как стояла, так и буду стоять.

Андрей махнул рукой и пошел. Он не слышал, но видел весь ее монолог. В бывалой куртке, отягощенной двумя бутылками, поправляя на ходу седеющую шевелюру, он тяжело бежал через площадь. Остановился перевести дух.

Но в баре «Интуриста», в мирной полутьме, под тихую музыку, он долго еще не мог унять вскипавшую злость и нацепить другое лицо.

— Чин-чин, за встречу! — щебетала Майя. — Улыбнись, улыбнись, и тебе станет весело. У итальянцев такое выражение: «Что это у тебя кусочек дерьма под носом подвешен»?

— Да? Сейчас пройдет.

Хотелось стремительно напиться, бутылки перекатывались в карманах.

Майя ласково остановила:

— Ты же за рулем… Энцо вообще водки не пьет. Он хороший, ты не стесняйся, он не с луны свалился, привык к России…

— Я не привык, — сквозь зубы буркнул Васин.

— Андрюша, чин-чин! Не вешай нос! Как это говорить? Обмоем! Твою машину! У тебя сейчас лучший возраст. Как это говорят? Нет, не по-русски…

— Акмэ. По-гречески. — Они перемигнулись — Майя и Васин, вспомнив что-то свое, важное.

Дима бегал возле крыльца «Интуриста». Швейцар его не пускал с велосипедом. Без велосипеда тоже не пускал. Не слушал, что мальчик ему втолковывал: «У папы ключи от машины, мне только взять ключи…» Галя стояла с разбухшими сумками, звала Диму, кричала, что не пойдет она в этот бар. Прицепила к багажнику велосипеда мешок с сахаром — «Марш домой!» — а сама кинулась к автобусу, уже в слезах, но догнала, вспрыгнула, только дверью слегка ее прищемило.