– Тебе холодно.

– «Ни хуя», – повторил он.

– Не ругайся, пожалуйста.

Боря сказал:

– Такая лажа конченная это все.

Я протянул руку и прикоснулся к его лбу.

– Ты простудился.

– Да нет же. Я уже не простужусь никогда, наверное.

– Не знаю, – сказал я.

Мы оба замолчали. Я не вполне ясно понимал, что происходит, и в чем, собственно, заключается проблема. А Боря не вполне ясно давал мне это понять. Я сказал:

– Я тревожусь.

Боря сказал:

– Ну, ясен «хуй».

– Но не понимаю, почему.

– Потому, что крыша у тебя подтекает, вот почему. Надо быть мужиком. Встречать удары судьбы, и всякая такая херня. Для мужика это обязательно – удары судьбы, всех похоронить, смерть, смерть, смерть. Мужики любят смерть.

– Мне кажется, нет.

– Но это правда. И червивые люди любят смерть. Мы любим смерть и ее не боимся. Так мой батя говорит.

– Все думают, я боюсь смерти, – сказал я. – Но смерти я не боюсь.

– Ну и правильно. Хоть в чем-то ты мужик. А чего боишься?

– Не быть полезным, – сказал я.

– Мужик ничего не должен бояться.

– Тогда зачем ты спросил?

– Просто так. На самом деле мне неинтересно.

– Понятно, – сказал я. – Я буду спать дальше.

Я закрыл глаза, но Боря щелкнул меня по носу.

– Что?

– Ты какой-то странный. Пиши в свою книжечку.

Он толкнул меня к стене, лег рядом, достал из тумбочки мою красную тетрадь, ручку и фонарик.

– На.

– Я не хочу ничего писать.

– Пиши, я сказал. Я не уйду, пока ты не напишешь.

Он помолчал, а потом сказал:

– Все будет хорошо, больше не будет у тебя сегодня приступов.

Я почему-то ему поверил.

Теперь я думаю, что написать о ночном припадке действительно было полезно. Мысли от того, что мне пришлось писать, хорошо разогнались, и я больше не чувствую себя потерянным.

Ладно, ладно, крошка политрук, тоже напишу что-нибудь такое личное-личное в твою идиотскую тетрадочку. Может, это тебя, калечного, развлечет, что ты думаешь об этом?

Помнишь процедуры с кошмарами, всю вот эту бесконечную хуйню со снами и прочим всем? Да помнишь ты точно, лох педальный. Насмотрелся небось ужасов на всю оставшуюся жизнь.

Что у тебя там было? Мамочка отобрала томик Маркса? Ты встретился с Мальчишом-Плохишом, но не смог вздернуть его, су́ку, на суку́?

Ладно, по серьезу, на хуй твой глубокий внутренний мир, мне это малоинтересно.

Поговорим про меня.

Я люблю всякое кино, софиты, камеры и прочее. Когда тебя снимают на камеру, ты сразу супербожество. И в то же время твое лицо никогда уже не будет выглядеть лучше, чем в кино, завидуют они, актеры, наверное, себе сами.

Девчонки тоже любят камеру, для них камера – это как вибратор, они от нее заводятся. Ты знаешь, что это такое, вибратор? Ничего не знаешь, сто пудов. Объяснять не буду, спроси у девчонок.

В общем, кошмары мне понравились, потому что это кино, которое снимают про меня самого. Без видака и зеркала, без всего этого, смотришь на чувака, которым ты и являешься. Просто заебись, меня совсем не ранит.

Но так как ты сегодня бедная, страдающая девочка, я тебе что-нибудь все-таки расскажу.

Знаешь, какой кошмар у меня был про вокзал? Прикольный.

Ты, наверное, не знаешь, но пару раз мы с Володькой сбегали на вокзал. Там жили пару дней или типа того – обстоятельства.

Ладно, какие на хуй обстоятельства, сам понимаешь, просто так на вокзал не сбегают.

Но мы сбегали как-то, да. Там весело и все бухие: бомжи, менты, дети, торгаши с пирожками и кроссвордами, кошки, собаки, крысы. Я тебе гарантирую, нет приличных социалистических лиц.

Зато это настоящее приключение. Вот так вкратце было. А в кошмаре я видел вот что, ну просто кино!

Значит так, я потерялся на том вокзале. Вернее, я потерял Володьку, и я его искал. Там все были чужие, и я не знал никого. Потом забрался в какой-то подвал, к бомжу. Он разделывал себя на мясо и суп варил.

Сказал мне:

– Супу хочешь, Борис?

Я ему сказал:

– Ну а как же?

Мне, конечно, было отвратительно, но я съел – мужику все должно быть однохуйственно, я считаю так.

Потом я опять бродил, все вокруг спешили, а я искал Володьку, и встретил чувака одного, я его лица не видел, он был с камерой.

Он меня спросил:

– Хочешь в кино сняться?

– А то, – сказал я. Я очень хотел в кино сняться, потому что я лучший мальчик, это всем понятно. Я шел как бы спиной назад, сквозь толпу, а он меня снимал.

Я спросил:

– А кино про что?

Он мне сказал:

– Про тебя. Я убил твоего брата, а теперь убью тебя.

Вот такое вышло кино. Потом я очнулся в каком-то подвальном помещении под вокзалом, там надо мной ходили поезда, я это чувствовал, слышал. Я сам висел на крюке вниз головой, и кровь текла. Ну, знаешь, как мясная туша. Так свиней обескровливают. Мой дед был забойщиком, он полный спец.

Передо мной стояло зеркало, и я себя видел. Все еще лучший мальчик, конечно, но бледноват.

Я как бы был мертвый и мог смотреть на себя мертвого, но ни на что не мог повлиять. В общем, разделали меня, и под конец голову мне раскололи. Тогда я как-то, как бы со стороны уже, увидел того червя, который во мне живет. Толстый такой, белый, пульсирующий. Замечательный червь.

Знаешь, что сказал один буржуазный, съехавший на непристойностях писака, причем сказал он это очень-очень давно?

Анатомия, дружок, – это судьба.

Вот какое я смотрел кино. Ничего себе душевный эксгибиоционизм!

Сегодня утром пошел на пробежку с Володей.

Володя меня все спрашивал, не случится ли со мной приступ. Я его убеждал, что нет, хотя на самом деле я не знал. И он не верил.

Он все повторял:

– А у тебя припадка не случится?

Я не хотел, чтобы за меня боялись.

Я сказал:

– Ты долго бегаешь.

– Спортик, все такое. Надо быть в форме.

– Да, – сказал я. – И нельзя позволять себе лениться.

– Ну вперед, – сказал мне Володя. Он разминался, его белые кроссовки казались почти сияющими. Он сказал:

– Нравятся кроссы, а?

– Очень красивые, – сказал я. – Но я против мещанства.

– А то я не знаю, против чего ты, – сказал Володя и засмеялся.

Потом он рванул вперед, и я постарался догнать его. Но Володю никогда и никому не догнать, он очень быстрый. Во всяком случае, я мог бежать долго, хоть и позади него.

Не знаю, сколько кругов мы сделали, но когда Володя перешел на шаг, я почувствовал, как горячо во рту, даже как будто ощутил привкус крови.

Я сказал:

– Раньше, до температуры, я был выносливее.

– Ну да, – сказал Володя. – Это временно, попривыкнешь.

Я догнал его.

Володя сказал:

– Кроссы потом всякий раз такие пыльные. Эх, Арленчик, нет в мире ничего идеального.

Я с ним не согласился.

– Идеальные в мире – идеи.

– Ну да. Платон и все такое.

Я сказал:

– Вот ты же умный юноша.

– Еще какой.

– Тогда почему это от тебя так неожиданно, когда ты так говоришь?

– Про Платона-то? Ну не знаю, из-за того, что речь у меня расхлябанная. Так-то я самый-самый умный.

– У вас в семье все так себя любят.

– Без этого каши не сваришь.

И вот я его спросил, почему Боря такой жестокий. Володя прислонился к дереву, глубоко вздохнул и сказал:

– Ну вот такие вот нервы у него. Он в батю.

Вдруг Володя посмотрел на меня (взгляд у него был ясный, хотя обычно после физической нагрузки у людей он мутный) и сказал мне:

– Я иногда думаю: до чего он на батю нашего похож. Он батю так ненавидит, а как похож – движения эти, тон. Странная штука – семья, да?

Так-то Володя всегда себе на уме, а тут, как мне показалось, говорил он именно то, что его волнует.

Он хотел, чтобы его брат прожил какую-то другую жизнь. Его желание было для меня вполне ясным, хотя я не совсем понимал, как можно видеть Борю таким беззащитным, каким его видит Володя (а я почувствовал в тот момент, что Володя видит его именно так).