— На помощь, Герман, на помощь, иначе они убьют друг друга!

Дверь затрещала, и она увидела, что Антон обеими руками держит столяра высоко над головой, словно бревно нести собрался. Он пронес отчаянно дрыгавшего ногами столяра через весь двор и швырнул его на кучу навоза. Георг в своем воскресном наряде описал в воздухе большую дугу, затем скатился с навозной кучи прямо в помойную яму. Все это произошло с такой молниеносной быстротой, что Альвина едва успела заметить мелькнувшие в воздухе ноги.

Затем вернулся Антон. Он был очень бледен, тяжело дышал и зализывал кровь на руке.

— Этот тип укусил меня за руку, — вот он каков!

Тут он заметил на столе шляпу столяра и вышвырнул ее через открытую дверь на двор.

— Твоя шляпа, мерзавец! — крикнул он и захлопнул дверь.

Альвина дрожала всем телом, от страха у нее перехватило дыхание.

— Боже мой, боже милостивый! — стонала она не переставая.

Антон вытер лицо.

— Да ты успокойся, Альвина, он больше не придет! — проговорил он.

Наконец Альвина снова была в состоянии говорить.

— Но зачем же ты бросил его на навозную кучу? — со страхом спросила она. — Он никогда тебе этого не простит!

— Зачем? — ответил Антон. — А я не хотел, чтобы он переломал себе кости! Там-то он уж, во всяком случае, удариться не мог!

Через несколько дней Альвина получила письмо. В конверте лежал один только листок. На нем был нарисован чернилами череп, а внизу кудрявыми буквами выведено: «Смерть бродит вокруг Борна».

Альвина побледнела. Она так боится за Антона. Откуда она могла знать, что этот Георг такой подлец? В Рауне ее часто предостерегали на его счет, но она только смеялась над теми, кто это говорил. Она показала Антону листок с черепом. Он, мол, должен теперь остерегаться, особенно когда возвращается домой в темноте. Этот молодчик может каждую минуту подкараулить и наброситься на него. Но Антон только громко рассмеялся: вот насмешил! «Смерть бродит вокруг Борна!»

— Смерть бродит вокруг Борна! — повторял он, смеясь и барабаня кулаками по столу. — Ну что ж, пусть себе бродит, если ей это нравится!

20

Ни слова от Рыжего, ни слова от нотариуса Эшериха! А в Борне появились уже новые тревоги: Генсхен собирался их покинуть. Он не хотел расставаться с ними навсегда, но считал необходимым исчезнуть из Хельзее по крайней мере на несколько месяцев, может быть — на всю зиму.

— Мне надо уехать, — твердил он, — уехать, пока не поздно.

Так, во всяком случае, продолжаться не могло!

Во всем виновата эта Долли! Она окончательно перестала скрывать свое увлечение, при всех говорила ему ты, но хуже всего было то, что она все больше и больше вовлекала его в свою семью. Она вела себя так, словно он уже с ними породнился. Фрау Нюслейн пригласила его в воскресенье к обеду. Отказаться было бы, конечно, невежливо, и он согласился. Подали жаркое под кислым соусом с картофельными клецками; обед был изумительный, и Генсхен полакомился на славу, но когда в следующее воскресенье фрау Нюслейн опять пригласила его к обеду, он поблагодарил и отказался: к сожалению, сказал он, у него нет времени.

— Нет времени? Да какие у тебя дела, Генсхен? Никаких, совершенно никаких! Уговори его, мама, он просто стесняется.

Но когда Генсхен все же отклонил приглашение, Долли была страшно обижена. Ах, она его решительно не понимает!

Папаша Нюслейн обращался с ним все более по-приятельски. «Не хочешь ли выпить кружечку пива, Генсхен?» Теперь он говорил ему ты. Однажды даже повел его с собой играть в кегли. Он говорил с ним о расширении дела. «Мы могли бы снять соседнее помещение, Генсхен, как ты на это смотришь? Я возьму на себя мужской зал, а ты вместе с Долли — дамский, а?» У Ганса волосы становились дыбом.

— Да, мне надо уехать, — повторял он с беспокойством, — иначе будет поздно!

Герман только смеялся над всей этой историей, но Антон относился к ней с полной серьезностью.

— Улепетывай, Генсхен! — кричал он так громко и взволнованно, что у всех звенело в ушах. — Улепетывай, да так, чтобы пятки сверкали! У меня есть опыт, а ты еще слишком прост. Я знаю эту Долли — она славная девушка, но через год она приберет тебя к рукам. Удирай, удирай, как можно скорее!

Через несколько недель Генсхен уехал к своей старой больной матери; Долли могла ломать руки, сколько ей было угодно, — ничего не помогло.

Они проводили Ганса на станцию, а когда вернулись, было уже темно и стол был накрыт к ужину. На не. м стояли только три тарелки.

— Нас становится все меньше! — сказала Альвина, простодушно смеясь. Они не ответили.

На столе лежало письмо, которое принес посыльный: нотариус Эшерих просил Германа прийти к нему. На следующее утро Герман, тщательно побрившись, отправился в город.

— Пришлось немало повозиться! — заметил нотариус и открыл папку с бумагами, лежавшую наготове на письменном столе. — Но, так или иначе, кое-что удалось выяснить, хотя случай оказался трудный, исключительно трудный!

Герман кивнул. Он и сам совершенно убежден в том, что случай трудный. Нотариус что-то говорил, перелистывал дело и наконец заявил, что речь идет о тяжком преступлении — ни больше, ни меньше, как об убийстве, вернее— о нанесении смертельного ранения в состоянии аффекта. Во всяком случае, суд в свое время счел убийство доказанным и, принимая во внимание смягчающие вину обстоятельства, приговорил Петера Клингенбергера к шести годам тюремного заключения.

Что такое? Герман побледнел как мертвец. Он сидел, словно его обухом по голове ударили, и недоверчивая, даже глуповатая улыбка застыла на его лице. Смертельное ранение, убийство? Рыжий? Он ожидал чего угодно, но это совершенно невозможно, никак невозможно! Человек, который никогда мухи не обидел!

И все же это так, заявил нотариус. На свете нет ничего невозможного, в чужую душу не заглянешь. Самый добрый человек при известных предпосылках может совершенно измениться, иногда ненадолго, даже всего на несколько минут. Этот Петер Клингенбергер из ревности зарубил топором батрака Вильгельма Рааба и бросил тело в мельничный пруд. Повод для ревности подала работница, служившая на той же мельнице, — некая Эльза Вебер.

У Германа закружилась голова, он уже не слышал, что говорит нотариус. Защитник… Что сделал защитник? Нет, он был не в состоянии следить за рассказом.

Защитник, разумеется, отрицал преднамеренное убийство, но налицо было показание Петера Клингенбергера, который сам признал, что он еще днем приготовил топор, чтобы вечером убить батрака. Один из тех случаев, в которых разобраться трудно. Таково положение вещей. Трудно, очень трудно. К началу войны Клингенбергер отсидел три года из шести. Он выразил желание отправиться на фронт добровольцем: ему отказали. Но Клингенбергеру, по-видимому, уже невмоготу стало оставаться в тюремных стенах. Ему удалось бежать и раздобыть бумаги некоего Петера Ройтера. Под этим именем он и воевал. Однако власти узнали об этих похождениях и отдали приказ арестовать его вновь. Ведь он еще не отбыл наказания. Нотариус не советовал добиваться пересмотра дела — это займет слишком много времени. Лучше всего, по его мнению, подать прошение на имя министра юстиции. Быть может, удастся добиться, чтобы наказание Петеру Клингенбергеру было хотя бы смягчено, особенно если удастся представить убедительные доказательства того, что Клингенбергер действительно вел себя на фронте так доблестно, как утверждает Герман. Может быть, из полка, может быть, от командира батареи?

— От командира батареи! — сказал Герман и встал. Он не мог ни минуты больше оставаться в конторе нотариуса. — Я сегодня же напишу командиру батареи! — сказал он и поспешно попрощался, забыв даже поблагодарить нотариуса.

Домой он вернулся совсем растерянный. Альвина должна была сегодня одна есть свой суп, — он сказал, что уже позавтракал в городе. Несмотря на довольно сильный дождь, он весь остаток дня усердно работал в поле; уже темнело, когда он привез последнюю подводу с репой.