— Оставь шрам в покое, Бабетта, это не беда. Я налетел на дерево.

Нет, он вовсе не ослышался. Но так как он ее уважает, он и взывает к ее чувству справедливости. Поэтому он и пришел. «Убийца»! Пусть она рассудит, иначе он не успокоится.

— Слушай же, Бабетта!

Солдат уезжает на фронт, как только начинается война, в первые же дни, но перед отъездом он женится на девушке, которая ему нравится. Любовь ведь не позор. Ровно через двадцать месяцев он приходит в первый раз на побывку. Вот его жена, — а это что? Ребенок? Ребенок, а она ни слова не писала ему об этом? «Я хотела сделать тебе сюрприз», — говорит жена и бледнеет как снег; он рассматривает ребенка — ему не больше двух месяцев. Тут входит в комнату старуха. Солдат спрашивает старуху: «Сколько месяцев ребенку, мать?» Но старуха отвечает: «Отдохни сначала, поешь и выпей, потом будем разговаривать». Тогда солдат берет в углу свою винтовку и уходит. Наутро он справляется в управе: ребенку ровно шесть недель. У солдата десять дней отпуска, но через четыре дня он уже снова на фронте.

— Рассуди теперь, Бабетта, убийца я или нет?

Бабетта была страшно смущена рассказом Антона. Она прикинула: двадцать месяцев и шесть недель — нет, конечно не получается!

— Ах ты господи милостивый! — вздохнула она. — Не к чему и высчитывать. Есть на свете и дурные женщины, не только дурные мужчины, я знаю, — бесчестные женщины, без всякого стыда, настоящие шлюхи; кому ты рассказываешь? Неужели я сказала: «убийца», Антон? Нет, ты ослышался! Выпей стаканчик моей черничной настойки, тебе станет легче. Господь да смилостивится над этими бесстыжими женщинами! Ах, какой шрам, ты же мог расшибиться насмерть!

Антон кивнул.

— Даже сук сломался! — сказал он.

У него к ней просьба: все, что он ей рассказал, он доверил только ей; никто не должен этого знать. В конце концов опозорен-то ведь он сам, — Зачем же ему трубить об этом по всему свету?

Бабетта молчала, хотя ей вовсе не легко было молчать. Но когда она заметила, что Альвина не здоровается с Антоном и презрительно о нем отзывается, она все же сочла нужным намекнуть Альвине, что Антон ей кое-что рассказал, и теперь она совершенно изменила свое мнение о нем. Больше она ничего не может сказать. Во всем виновата жена, — больше она ничего не может сказать. А ребенок вовсе не сын Антона. Больше она» право же, ничего сказать не может.

12

Каждый день толстяк Бенно с сигарой во рту стоял на крыльце своего магазина. Теперь уже нельзя себе даже представить рыночную площадь Хельзее без Бенно; скоро он станет неотъемлемой достопримечательностью города. Издали он, право же, походил на надутую рекламную фигуру резиновой фабрики.

Рекламная фигура раскланивалась, улыбалась, пускала дым, порой спускалась с крыльца, проходила мимо окон магазина Шпангенберга и наконец в восхищении останавливалась перед витриной «Вероника. Моды»: изящное дамское белье, тонкие, как паутина, носовые платки, сказочные купальные костюмы.

За тюлевыми занавесками сидела Вероника и вышивала своими изящными пальчиками. Иногда она вставала, так что Бенно видел ее голову, и отвечала улыбкой на его низкий поклон. Улыбалась она, правда, несколько рассеянно, но все же довольно приветливо. Ах, теперь дело уже не казалось Бенно таким безнадежным, как раньше, — раньше Вероника едва его замечала. Как чудесно было сознавать, что Вероника так близко от него, в каких-нибудь двадцати шагах от его крыльца, — дама с самыми красивыми в Хельзее ножками и окрашенными в красный цвет ногтями, единственная настоящая дама во всем городе!

Вероника с большим вкусом обставила свою маленькую квартирку и устроила по случаю новоселья интимный ужин. Она пригласила Долли и Ганса и предложила Бенно тоже заглянуть, если он хочет. О да, он с удовольствием придет! Они приятно провели вечер, и Бенно спросил, можно ли ему устроить ответный ужин. Он прислал кое-что вкусное, сигареты, ликеры и вино. Но когда он пришел к восьми часам, то застал Веронику одну. Долли сообщила в последнюю минуту, что не придет, ей нездоровилось, — а Генсхен не хотел приходить без Долли.

— Придется вам удовольствоваться моим обществом! — сказала Вероника.

Бенно был счастлив. Ее болтовня восхищала его — наедине Вероника была еще обворожительнее, чем в обществе. Никогда в жизни он еще не проводил вечер так мило и интересно.

Теперь он все чаще стал вечерами бывать у нее. Он мог приходить к ней через свой палисадник, так, чтобы его никто не видел. Вероника разрешала ему любоваться своими узкими руками и касаться губами накрашенных ногтей. Иногда он удостаивался и «дружеского поцелуя». Но когда он начинал настаивать на большем, она мгновенно отстранялась.

— Вы все испортите, Бенно! — говорила она, печально глядя на него. — Разве не говорила я вам, что вы должны немного потерпеть? Ведь я совсем, еще не знаю вас.

Потерпеть? Потерпеть? Никто не скажет, что это звучит безнадежно!

Великолепное лето! Дни стояли солнечные, и ночи тоже были теплые. Приехали уже первые туристы, и дела Вероники шли хорошо. Но каждый день часов около пяти она вешала на дверь записочку: «Ушла купаться, вернусь к семи часам». Нет, купанья она не пропускала ни при каких обстоятельствах! Обычно она заходила за Долли, и они шли к озеру поплавать.

Веронику и Долли связывала теперь самая искренняя дружба, они стали просто неразлучны. Вероника загорела: она была черна как негритянка; загар и худоба как нельзя лучше шли к ее золотистым волосам и крашеным ногтям; а Долли, которая сгорала от бушевавшей в ее сердце страсти, становилась, несмотря на это, все более пышной. Нюслейн торжествующе поглядывал на дочь, когда она шла через рыночную площадь и светлая грива, как факел, пылала над ее головой: вот это девушка так девушка! С такими бедрами можно произвести на свет не то что семью, а целое племя!

Да, лето было чудесное; но в один теплый летний вечер, когда небо пылало так многообещающе, для Долли внезапно наступила тоскливая осень. Ее слегка знобило, и она покашливала. Ей казалось, что смерть прикоснулась к ней. В этот вечер она вернулась к ужину в расстроенных чувствах. Лицо у нее было бледное, осунувшееся, она не могла проглотить ни кусочка.

— Что с тобой, Долли? — в ужасе спросила мать. — Тебя кто-нибудь испугал?

— Нет, нет, ничего, я чувствую себя прекрасно.

— Может быть, у вас с Гансом что-нибудь случилось?

— Нет, ничего у нас с ним не случилось.

Ничего не случилось с Гансом? О, именно, именно с Гансом! Все кончено, все пропало — все, все! Люди просто изменники и лгуны! Да что же случилось, ради бога? Что? Сегодня вечером она нашла в беседке у себя на даче тоненькую серебряную цепочку с голубоватой жемчужиной. Она лежала на плетеном стуле. Вот что случилось — разве этого мало? Это была жемчужина той змеи, лицемерки, которая постоянно так нежно ее целует. «Ах, милая Долли, ах, дорогая Долли!» Лучше всего было бы вообще не видеть больше этих людей! А Генсхен! Ну, с нее достаточно, вполне достаточно! Значит, она не ошиблась в свое время, когда ей показалось, что эта змея сунула ему записочку. А с каким возмущением эта бесстыжая тварь заявила ей тогда: «Оставь своего Ганса себе!» Долли провела ночь без сна. Разразилась сильная гроза. Долли видела, как вспыхивают молнии. Пусть они поразят его, пусть сожгут эту змею в ее павильоне из стали и стекла! Ну, обождите же, обождите!

Наутро Долли, вчера еще сгоравшая в огне страсти, походила на призрак. Увидев приближающегося Ганса, она спустилась в парикмахерскую. Генсхен был занят точкой бритв, он выглядел в это утро особенно свежим и красивым — должно быть, провел ночь лучше, чем она.

Долли дрожала. Она подошла к Гансу вплотную и поднесла к его глазам серебряную цепочку с жемчужиной.

— Посмотри, что я нашла в беседке, Генсхен! Ты не знаешь, что это такое? — спросила она срывающимся голосом.

Генсхен продолжал точить бритву, затем попробовал на ладони ее острие. На цепочку он бросил лишь беглый взгляд. Но нельзя же было от него требовать, чтобы он долго смотрел на нее, раз он возился с острой бритвой. Он сделал вид, что очень занят.