Шпан уставился на нее. Он побледнел еще больше, и сердце бешено колотилось у него в груди.

— О дне свадьбы?

— Да, это вы можете смело передать моему отцу, — сказала Христина, — может быть, это известие успокоит его.

И Шальке продолжала болтать. Ей кажется, что она знает, почему свадьбу нельзя больше откладывать. Она подождала немного, не спросит ли Шпан о чем-либо, но он молчал. Да, ей кажется, что она знает. Шпан продолжал молчать. Ну, в конце концов это не такая уж большая тайна: она думает, что Христина в положении.

Шпан неожиданно поднялся. Его немного шатало, но он уже снова вполне овладел собой. Он поблагодарил фрау Шальке за ее хлопоты и стал сразу чрезвычайно официальным. Запись расходов у нее, надо надеяться, при себе? Фрау Шальке порылась в кармане. Она записала проездной билет и по пять марок в день на содержание.

— Не много ли это?

— Нет, нет, нисколько!

Для Шпана наступили тяжелые дни и ночи. Вначале рассказ фрау Шальке звучал многообещающе, он почерпнул из него надежду вскоре увидеть Христину. Но когда Шальке начала рассказывать о свадьбе, он понял, что все потеряно, потеряно навсегда. Христина все больше и больше отдалялась от него, связывала себя все больше и больше с тем миром, куда он не может за ней последовать. Лишь теперь, с замужеством, он навсегда потеряет Христину.

Однажды утром, когда Шпан вышел к столу завтракать, стол не был накрыт. Он вспомнил, что Мета вчера ушла от него. Он сам приготовил себе завтрак. Он был один, совершенно один в своем доме и почувствовал себя счастливым, как вор, за которым никто не следит.

Чудесная жизнь! Со времен его молодости он никогда ни одного часа не бывал один. Несколько недель он хозяйничал сам: варил себе горсть рису, брал из лавки кусочек сыру, и этого было ему вполне достаточно. Он топил печь в столовой, а когда ему нужна была вода, выходил во двор, к колодцу. Земля вокруг колодца обледенела; однажды утром ок поскользнулся и упал. Он почувствовал, что расшиб голову. Очнувшись, он увидел, что лежит в постели, и какое-то видение бесшумно скользит по комнате. Видение подало ему кофе. Тут он окончательно пришел в себя и узнал фрау Шальке.

С того дня она вела его хозяйство, и это было прекрасным решением вопроса. Все было в образцовом порядке. Постель была хорошо постлана, домашние туфли стояли на своем месте, белье лежало наготове, и при этом он ее никогда не видел. Казалось, что его обслуживает невидимка.

10

Лужи по ночам еще замерзали, лай собак разносился в студеном воздухе далеко над долиной, а Герман уже принялся за работу. Он возил дымившийся на холоде навоз. Когда ночи стали теплее, а утренние туманы поглощали голоса и шум, он уже вышел с плугом в поле. Изо дня в день можно было наблюдать, сколько любви он вкладывает в свой труд; его пашня была мягкой, как бархат. А озимь! В этом году на нее было приятно посмотреть!

С первыми лучами солнца жизнь в Борне пробудилась и уже не утихала ни на минуту. Другие не успели еще глаза протереть после зимней спячки, а у них работа уже кипела вовсю. Карл приходил из своего домика возить кирпичи и песок. Рыжий, укутанный в платки, с рассвета принимался за работу на лесах строящегося дома; его огненная борода часто бывала покрыта инеем. Он сделал карнизы, починил разрушенные оконницы, расширил лестницу, — и вот дом вчерне готов, на него можно было залюбоваться. Это уже не развалины, почерневшие от копоти, готовые рухнуть, а новая постройка, приостановленная из-за того, что у владельца не хватило денег. Герман мысленно уже видел, как над домом вздымается высокая крыша, — дайте только срок! Теперь в Борне уже нельзя было обнаружить ни малейших следов пожара.

Рыжему тоже нельзя было терять ни одного часа. Его огород! Он по десять раз в день исчезал в лесу и возвращался с полным мешком за спиной. Он таскал прошлогодние листья и перегной, мох и чернозем. Он утверждал, что и профессора еще не разгадали тайну земли. Изо дня в день таскал он в свои владения полные мешки, задыхаясь под их тяжестью. И все же он находил еще время помогать Карлу там, внизу, у его дома, вскапывать огород Бабетты. При желании все можно успеть.

Весна мощно вступала в свои права. Солнце припекало уже основательно. По склону холма, из дому в Борн и из Борна домой раз по десять на день шариком катилась вверх и вниз Бабетта. Люди добрые, люди добрые! Скотина, свиньи, птица! А Себастьяну уже опять пора дать грудь. Нужно перебрать посевную картошку, посадить репу, испечь хлеб, — а в корыте лежит замоченное белье!

Лето было раннее и знойное, и для сна оставалось теперь не больше четырех-пяти часов. Солнце все выше, вот уже полдень. Под тенью первого попавшегося дерева хлебают они суп, который приносит им Альвина. Солнце заходит, они валятся в постель, мертвые от усталости. Солнце всходит, солнце заходит. И так день за днем. Пот струится по их телам. Налетают грозовые тучи, хлещет дождь, временами им приходится спасаться от ливня. Еще разбитые от вчерашней работы, они поднимаются, лишь только начинает брезжить утро.

Герман неутомим. Как и в прошлом году, он первый поднимается, последний ложится, а между тем у него уже язык не поворачивается от усталости, он ничего не чувствует, ни о чем не думает. Лишь очень редко вспоминается ему Христина. Порой в воздухе, в мерцающем свете ему чудится ее загадочная улыбка. Солнце всходит, солнце заходит.

Альвина с каждым днем становится все более проворной и ловкой. Вначале она стояла с разинутым ртом, глядя, как здесь работают. Бабетта следила за ней в оба. «Альвина, куда ты опять запропастилась?», «Иди сюда, Альвина!», «Ну, поворачивайся немножко живей, дочка!» Однажды Альвина даже получила основательную оплеуху за то, что после обеда задремала на стуле в кухне.

— Спать среди бела дня? Этого еще не хватало! — возмущенно кричала Бабетта. — Тебе двадцать лет или сто?

Но когда в работе случался малейший перерыв, самый малейший, язык Альвины тотчас же начинал молоть, а когда в поле с ними работал Антон, она хохотала без умолку, несмотря на то, что от зноя щеки у нее пылали как маков цвет.

Она уже совсем помирилась с Антоном и вовсе не делала секрета из того, что он ей нравится. Каждый мог видеть это, и ее мать в том числе. Бабетта это видела и была очень довольна: этот Антон — парень порядочный, душа нараспашку, в нем нет ничего фальшивого. И к тому же такой сильный мужчина! О, Бабетта прекрасно знала, какими господь бог создал женщин, она себя не обманывала, — а эта Альвина так и пышет здоровьем и избытком сил.

Столяр из Рауна писал длинные письма, он собирался вскоре навестить Альвину в Борне, но она не торопилась с ответом. Откровенно говоря, какое могло быть сравнение между Антоном и этим худосочным Георгом с его оттопыренными ушами? Никакого! Антон как две капли воды походил на высеченного из дуба апостола Луку, что стоит в раунской церкви, только у Антона глаза горят, как два фонаря в темноте. Нет, столяру до него далеко, где уж ему с ним тягаться!

11

Но что Альвине пришлось пережить в последние дни из-за этого Антона! Никогда бы она не поверила, что так бывает. Ах, мужчины! Поди разберись в них! Она всегда немножко побаивалась Антона, его свирепых глаз, его вспыльчивости, но ведь он умеет так добродушно смеяться, — она верила, что у него хороший характер. Ах, как она обманулась, жестоко обманулась! Это будет ей уроком на всю жизнь.

Однажды в воскресенье после обеда в дверь постучали, и матушка — она забежала к ним на минутку — крикнула: «Войдите!» В кухню застенчиво и робко вошла красивая светловолосая женщина, подталкивая перед собой маленького мальчика.

— Извините, пожалуйста! — произнесла женщина и поклонилась. У нее были светло-голубые глаза, одета она была по-городскому: несмотря на довольно теплую погоду, на ней было тоненькое светлое пальто, а на плечах— лиса. На мальчике — ему было года четыре, и он был круглый как пышка — красовался какой-то очень странный наряд.