Маленький своенравный рот Шпана искривился в презрительной усмешке. Так, так: больше, значит, ничего? И за этим-то она, значит, и пришла? Он недоверчиво улыбнулся, и при виде этой улыбки кровь ударила Бабетте в голову. Его глаза испытующе следили за выражением ее лица. Было совершенно ясно, что она скрывает от него истинную причину своего прихода. Может быть, она должна опять передать ему письмо? Так или иначе — он это чувствовал — ее появление находится в какой-то связи с Христиной. Она была ее поверенной, ее соучастницей. Быть может, еще в те времена, когда она жила одна в Борне, она содействовала сближению молодых людей, — как знать? Его подозрительность росла, он внезапно ощутил неприязнь к Бабетте. Если бы она была ему предана, быть может все сложилось бы иначе. Но эти крестьянки так лживы и хитры!

Шпан наклонился вперед.

— Ну так я тебе скажу, Бабетта, — заговорил он. — Я прекрасно знаю, зачем ты пришла. Моя дочь Христина послала тебя ко мне, Бабетта. О, я знаю, молчи, не говори ни слова!

Его голос, несмотря на то, что он говорил тихо, звучал неприятно и язвительно.

Бабетта тотчас же опустила голову, она скорчилась от стыда.

— Ах, нет, нет! — ответила она с поспешностью, изобличавшей, что она лжет. — Ничего подобного!

— Но ты ведь получила письмо от Христины? Разве нет? — перебил Шпан поток ее слов, в которых она искала спасения.

Да, письмо от Христины она получила, несколько дней тому назад, — она этого не отрицает. Христина писала, что у нее все обстоит благополучно, она живет теперь у одной старой, очень почтенной дамы, бывшей певицы.

— Знаю, знаю, Бабетта, — протянул он скучающим гоном, словно этот разговор утомил его. — У фрау Шпербер. Я знаю об этом пансионе Шпербер на Гётештрассе. Вообще я знаю больше, чем ты предполагаешь.

Бабетта испугалась и смотрела на него, раскрыв рот. Сегодня на ней была надета маленькая старая черная шляпа, и эта шляпа совсем съехала набок — так велик был обуявший ее страх.

Лицо Шпана залилось краской, но уже через секунду оно было снова мертвенно бледным. Он укоризненно и сердито качал головой.

— Послушай, Бабетта, — произнес он холодно. — Передай Христине, что если она хочет мне что-либо сообщить, то она ведь знает мой адрес. Не правда ли? Я не хочу, чтобы кто-нибудь вставал между нами. Спасибо, что пришла меня проведать, Бабетта!

— Между вами? — растерянно пролепетала Бабетта.

— Да, ты суешь нос не в свое дело! Как же это иначе назовешь? Не взыщи, что я говорю откровенно. Но это недостойно тебя.

Аудиенция окончилась. Со сбившейся набок шляпой на голове Бабетта направилась к двери, обиженно сморщив губы, словно собираясь заплакать. Она была глубоко уязвлена. Голос Шпана, его недоверчивые взгляды, его насмешливая улыбка, выговор, который он ей сделал, — все это было сплошное оскорбление. Он вел себя так, словно он — судья, а она у него на допросе. Нет, господин Шпан, Бабетта вам не какой-нибудь воришка!

— Ты неудачно попала, Бабетта, — успокаивала ее в сенях Мета. Временами у него бывают дни, когда ему весь свет не мил и он ко всем придирается. Вчера он сказал, что лучше вовсе не встречаться с людьми, что все они сговорились против него. Отказывай всем, не впускай больше никого!

Мета уже подыскивала себе новое место.

«Ты суешь нос не в свое дело!» Нет, так с нею, с Бабеттой, разговаривать нельзя! Обиженная и не на шутку обозленная, отправилась она в Борн, кляня про себя все на свете. Этот человек постоянно твердит о любви к ближнему, а как доходит до дела, плюет на окружающих, как в навозную кучу. О, она не забыла! Шпан уже однажды глубоко оскорбил ее. Это было много лет назад. Он позвал ее в контору и объявил — ему известно, что у нее есть незаконнорожденный ребенок! И тут же уволил ее. Он должен считаться с мнением людей, заявил он, и, к сожалению, при таких обстоятельствах он больше не может доверить ей своих детей. Тогда она целыми днями плакала от обиды.

А сегодня? Нет, теперь ему — придется ждать до второго пришествия, этому Шпану, прежде чем он ее увидит снова. Ах, ах! Бабетта вздыхала. Что же сообщить Христине? Ведь никак не посоветуешь ей написать теперь отцу? Нет, этого она никак не может взять на свою совесть. А чтобы Христина могла лично объясниться с отцом, — нет, это невозможно, совершенно невозможно.

Карл уже по походке Бабетты почувствовал, что у нее какая-то неприятность; он озабоченно вертелся вокруг нее.

— Ну, что слышно в городе, мать? — спросил он наконец.

— Ox, — сердито буркнула Бабетта, — этот Шпан становится все более странным. День и ночь говорит о любви к ближним, а сам понятия не имеет, что это такое. Любовь — деяние, а не слово! Так постоянно говорил старый Фасбиндер, но Шпану далеко до того, чтобы это понять!

4

Когда с каштанов облетела листва, снова стал виден остов сгоревшего дома с почерневшими дырами окон. Страшная картина, способная вселить уныние в сердце самого мужественного человека! Проходя по двору, Герман каждый раз отворачивался. Нужно было еще приготовить ямы для брюквы и репы, но как только и эта работа была закончена, он вывел лошадей из хлева и запряг их в маленькую повозку, уцелевшую от огня.

— Эй, Рыжий! — позвал он каменщика, возившегося в своем огороде. — Не хочешь ли поехать со мной?

Они поехали на кирпичный завод. Дорога шла через мокрый лес, уже принявший зимний облик.

Согнувшись в три погибели, Рыжий сидел рядом с Германом. Его шея была обмотана шарфом, на голове красовалась старая продавленная шляпа. Он уже снова напялил свое полярное снаряжение. В лесу стояла тишина, из чащи тянуло острым запахом плесени и гниющих грибов. Вокруг высохшей верхушки старого дуба с карканьем кружила стая дерущихся ворон.

Герман подстегнул лошадей; задремавшие вороные встряхнулись и фыркнули.

— Славные кони! — пробурчал Рыжий в бороду.

Герман кивнул и ничего не ответил. Ему было приятно, что Рыжий хвалит лошадей. Он все еще не забыл уничтожающей критики Антона, хотя теперь Антон частенько уверял, что вороные оказались гораздо лучше, чем он предполагал.

Они гасили известь. Рыжий снова стоял с длинным шестом среди причудливых облаков дыма и испарений, точно какой-то чародей. Потом опять слышался звон его кельмы — с рассвета до наступления темноты. Герман ездил на кирпичный завод, затем до седьмого пота возил в тачке песок и замешивал штукатурку и наконец сам принялся за работу каменщика.

Антон только диву давался. Да и было чему удивляться. Наступил уже ноябрь. Всякий иной человек после целого года тяжелого труда отдохнул бы недельку-другую, а Герман затеял такую огромную работу, когда зима на носу.

— Эти развалины должны исчезнуть, Антон! — смеялся Герман. — Я больше не могу их видеть, я болен из-за них, понимаешь?

Рыжий предсказывал, что зима будет мягкая, — они смогут работать до середины декабря. Пчелы летали до самого октября, личинки ушли едва на два фута в землю— уж Рыжему-то можно было верить!

Из долины поднимался туман. Рыжий часто исчезал в пелене испарений вместе со своими подмостками, слышен был только звон его кельмы. Когда ударили морозы, у них была готова почти вся наружная стена. Через год дом будет выглядеть уже совершенно иначе.

Зима вступала в свои права постепенно, не торопясь. Сначала появился иней, потом лужи покрылись тонкой корочкой льда; временами выпадало немного снега. Лишь после Нового года ударили настоящие морозы, и снежный вихрь закружился над полями. Но теперь в Борне жилось хорошо, с прошлой зимой нечего было и сравнивать. Стоило лишь вспомнить, как год тому назад в ледяные ночи они коченели от стужи на своих соломенных тюфяках. Теперь у них было так тепло, что временами они даже потели. Они могли есть досыта, у них было достаточно сала, картошки, а капусты — сколько душе угодно. Им жилось прекрасно, — хоть бы всем людям на земле жилось так! Большего они не хотели, они были довольны.

В прошлую зиму у них горел только тусклый масляный светильник, а теперь с потолка сарая над столом свисала настоящая сверкающая керосиновая лампа. Если она и не особенно светло горела, то все же была роскошью по сравнению с прежним светильником, распространявшим к тому же страшную вонь. И Бабетта ежедневно старательно чистила лампу, чтобы она блестела вовсю.