— Я ведь не какая-нибудь неженка! — заявила она.

Карлу в это время пришлось немало потрудиться в прачечной. Он стирал изо дня в день, работая с каким-то благоговейным рвением. В кухне пахло мылом и пеленками, развешанными для просушки. Карл был как-то странно молчалив и задумчив. Он был, как видно, окончательно потрясен выпавшим на его долю счастьем. Бабетта часто передавала ему ребенка, и он должен был держать его на коленях. Он сидел терпеливо и неподвижно, стараясь не раздавить своими огромными, грубыми руками кричащий комочек из мяса и костей. Порой он ощупывал покрытую пухом головку ребенка и, когда никто не мог заметить, осторожно касался кончиками пальцев его глаз… Потом опять продолжал сидеть, охваченный торжественным молчанием.

Однажды вечером в сарае он окликнул Германа.

— Это ты, Герман? — спросил он.

— Да, я.

У Карла большая просьба к Герману, но это секрет. Люди обманывают его, все его обманывают, как только речь заходит о глазах, — даже Бабетта. Даже на Бабетту он не может положиться в этом отношении. Но Герману он доверяет. Он ведь скажет правду, если Карл задаст ему вопрос? Честное слово? Да? Карл сжал руку Германа своей жесткой рукой.

— Честное слово, Герман? Ты можешь поклясться всем, что тебе свято?

— Да, Карл, честное слово, — спрашивай! — удивленно ответил Герман.

Карл молчал. Его что-то мучило, он тяжело дышал, подыскивая слова. Уже много дней собирался он задать ему этот вопрос, но все не решался. Теперь он уже не может больше выдержать, он должен удостовериться.

— Послушай, Герман, — начал он наконец, — тебе я верю, тебе одному. Ты дал честное слово. Я задам тебе один вопрос. — Он схватил Германа за руки испросил: — Он видит?

— Кто? — Герман все еще не понимал, чего добивается Карл.

— Кто? Кто? Мальчик, мой сын! Скажи мне, видит ли он, такие ли у него глаза, как у всех вас? Скажи мне, Герман!

Лишь теперь Герман понял. Кто бы мог подумать? У бедняги Карла пот выступил на лбу: видно было, что его гложет страх. Герман тихонько рассмеялся, чтобы успокоить его, потом ответил серьезно, почти торжественно:

— Ты напрасно беспокоишься, Карл. Он видит. Он прекрасно видит! У него нормальные глаза, как у всех нас. Клянусь тебе честью и всем, что для меня свято!

Карл выпустил руки Германа. Он облегченно вздохнул; мягкая, счастливая улыбка осветила его лицо.

— Он видит! У него нормальные глаза, говоришь ты?

— Да! У него даже очень живые, большие и красивые голубые глаза. У него твои глаза, Карл!

— Мои глаза?

— Да, я хочу сказать, — смущенно ответил Герман, — я хочу, разумеется, сказать — такие, какие у тебя были раньше. Такие же голубые глаза.

— Так глаза у него, значит, мои!

Карл вытер рукой потный лоб.

— Ну, тогда все хорошо. Спасибо, Герман! Тогда все хорошо, — тихо проговорил он и вышел.

С этого момента Карла словно подменили. Он казался спокойным и довольным, даже счастливым. Он с радостным выражением лица носил ребенка на руках взад и вперед, когда тот кричал, а если случалось, что ребенок обмочит его, он громко смеялся: от этого становится тепло, видно по крайней мере, что в этом мальчике много жизни.

— А как же мы назовем мальчишку, мать?

Она уже давно обдумала это и решительно заявила, что ребенок будет окрещен Фридрихом Себастьяном в честь отца Германа. Фридрих Себастьян — так звали единственного человека из всех, кого она знала за свою долгую жизнь, который не сказал ни одного дурного слова, был всегда добр и отзывчив и раздавал все свое добро людям до тех пор, пока у него самого почти ничего не осталось. И поэтому ее мальчик должен быть назван Фридрихом Себастьяном и должен вырасти таким же поистине хорошим человеком, каким был Фридрих Себастьян Фасбиндер, царствие ему небесное!

С тех пор как у Бабетты появился ребенок, ее охватила поистине неукротимая жажда деятельности. Она теперь едва разрешала себе поспать несколько часов и работала без передышки. Ребенок, скотина, птица, стирка, тесто для хлеба, варка пищи — и все это она делала сама! Можно было подумать, что у нее три пары рук!

— Эй, люди добрые, не стойте без дела, не зевайте по сторонам! Яму для картошки нужно приготовить еще сегодня.

Глядя на нее, приходилось только удивляться.

Бабетта думала, разумеется, и о будущем. Герман был человек разумный, с ним можно было говорить обо всем. Он понимал не хуже нее самой, что теперь ей надо иметь свой собственный кров, как полагается, а это дело она давно уже обдумала.

Примыкая вплотную к пашне, принадлежавшей Борну, на опушке леса стоял ветхий домишко, в котором раньше жил лесной сторож. Домик был покрыт соломой. Ему было больше ста лет, и в нем давно уже никто не жил. Там было большое гумно, служившее прежде и амбаром, и две каморки. Этого было предостаточно, больше Бабетте и не нужно. Домик стоял на земле барона Дитлей, и Бабетта купила его за тысячу двести марок. Деньги она выложила барону Дитлей чистоганом на стол. Ведь деньги у нее водились!

Но больше всего Бабетту устраивало то, что домик был расположен на самой границе Борна. Бабетта могла в любую минуту забежать к ним и навести порядок. Без нее ведь им не обойтись!

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

1

Теперь Шпан почти не показывался в лавке. Вдова Шальке тщетно выслеживала его. Когда она в последний раз шила у Шпана, ей тоже не удалось повидать его.

— Не болен ли господин Шпан? — спросила она у Меты.

— Нет, господин Шпан не болен, но он становится все более странным. Теперь он почти всегда сидит запершись в своей комнате. Я сама его редко вижу.

Шальке вздохнула.

— Тебе тоже нелегко здесь приходится, — сказала она. — Такая молоденькая девчонка!

Придя на работу в следующий раз, она наконец увидела Шпана. Погруженный в свои мысли, он шел через комнату, шевеля губами, словно разговаривал сам с собой.

— Господин Шпан! Господин Шпан! — робко пролепетала фрау Шальке и поднялась со стула.

Шпан не обратил на нее внимания. Неужели он уже не слышит, когда к нему обращаются? Его серо-голубые глаза походили на глаза слепого — тусклые и безжизненные. Тут Шальке совершила неслыханную дерзость. Она загородила ему дорогу и сказала, что была снова в городе и собрала желательные сведения.

— Так, так, в городе? — Лишь теперь он узнал ее, и его взгляд оживился. — Фрау Шальке, не правда ли? Я давно вас не видел. Сведения?

Узкие губы Шпана чуть заметно вздрагивали. Он пугливо посмотрел на дверь, на его щеках выступил слабый румянец.

— Так, так… Ну и?.. — Он сдвинул очки на лоб и посмотрел на нее своими серо-голубыми тусклыми глазами. — Но присядьте же, пожалуйста, фрау Шальке! — пригласил он и стал нащупывать спинку стула.

— С вашего разрешения. Вы так неизменно добры ко мне, господин Шпан.

И Шальке принялась рассказывать. Собственно, рассказывать-то было почти нечего. Господин Шпан в последний раз спрашивал ее, в каких условиях живет в городе фрейлейн Христина, не правда ли? Она написала тогда своему брату Эмилю, но у него голова полна своих забот. Поэтому во время своей последней поездки она взяла это дело на себя. Шпан одобрительно кивнул. Это было вовсе не так просто, она должна была, по некоторым соображениям, действовать осторожно; но у нее есть смекалка. Шальке улыбнулась — с нею это случалось очень редко, — подняла на мгновение веки и быстро облизала губы бледным кончиком языка.

Ну так вот, она разузнала, что фрейлейн Христина вместе со своим другом живет в скромном пансионе на Гётештрассе. Пансион содержит бывшая оперная певица по фамилии Шпербер, его обитатели — преимущественно художники и актеры.

— Вместе со своим другом, говорите вы? — перебил ее Шпан.