— А теперь поклянись, Генсхен, что ты всегда будешь мне верен. — Долли вела наступление. Это была ее первая настоящая любовь.

Генсхен испугался. Нет, этого он не может сделать. Он даже расстроился. Это нелепо. Заманить его сюда… Здесь, правда, прелестно, но дело зашло слишком далеко. Эта Долли просто дурочка. Быть верным вечно? Боже упаси! В этом честный человек поклясться не может. Он налил стакан вина и выпил. Нет, невозможно, в этом уважающий себя человек поклясться не может. Ишь чего она от него требует!

— Генсхен, Генсхен! — испуганно закричала Долли. — Что с тобой? Генсхен, ведь это только… Пойми, я бы просто не перенесла — ведь я так люблю тебя, — чтобы ты любил сегодня меня, а завтра другую!

Долли была здесь, рядом, ее волосы, ее губы, ее грудь, ее бедра, вырисовывавшиеся под тонким платьем, — ему стоило, казалось, только руку протянуть за всеми этими прелестями. Он был страшно разочарован.

— Нет, нет! — ответил он, чтобы хоть что-нибудь сказать. Он не таков. Пока он любит девушку, он всегда остается ей верным. Но клясться? К чему сразу клясться?

Долли почти успокоилась. Она придвинулась поближе, прижалась к нему.

— О господи, ты можешь делать со мной что хочешь, Генсхен, можешь даже бить меня! Я буду всегда твоя! Но послушай, Генсхен, — поклянись мне, что ты когда-нибудь женишься на мне!

Генсхен был так ошарашен, что сначала ничего не ответил. Он удивленно уставился на Долли, совсем онемев. Потом отстранил Долли и встал. Взял со стола коробку сигарет, сунул ее в карман, затем выпил еще стакан вина и наконец сказал:

— Ты знаешь, что я моряк, Долли. Я хоть и парикмахер, но плавал по морям, тебе это известно. Когда-нибудь я снова отправлюсь в плавание на большом корабле. Мир влечет меня к себе, я не могу сидеть на одном месте. Все это я говорил тебе.

Он был совершенно спокоен, даже слегка улыбался— он нисколько не сердился. Затем взял свою шапку.

— Но ты меня не поняла. Ты меня разочаровала, Долли, и я должен, к сожалению, тебе сказать, что ты просто дурочка, наивная дурочка, — вот и все.

Дурочка! Глаза Долли, полные ужаса, были обращены на него, она следила за каждым его движением и ровно ничего не понимала. Чего же он хочет? Генсхен зевнул и похлопал себя по рту.

— Я устал, извини меня, Долли!

Генсхен не был извергом, он даже протянул Долли руку.

— Не сердись, Долли, благодарю тебя за приятный вечер!

Что? Что такое? Уж не намерен ли он уйти? Нет, этого она не перенесет, просто не перенесет! Она умоляюще протянула руки и сделала вид, что собирается упасть на колени.

— Генсхен! Генсхен!

Но, прежде чем она успела оглянуться, он вышел. Она не верила своим глазам. Ушед, растаял как туман!

— Боже милостивый!

Долли громко расплакалась. «Наивная дурочка», — сказал он! И он действительно ушел! Генсхен! Она побежала к двери и закричала в темноту:

— Генсхен!

Но он не вернулся.

5

Карл выглядел уже гораздо здоровее и бодрее. Бабетта, разумеется, была права: ему нужно поручать всякую работу — он должен чувствовать, что ничем не отличается от всех остальных. Герман горько упрекал себя за то, что они так мало заботились о нем. Люди бывают эгоистичны и беззаботны, пока сами не попадут в беду. Человек может погибнуть на их глазах, а они не заметят этого в своем эгоизме и тупости.

— Теперь придется ежедневно посылать Карла на несколько часов на работу, заявил он вечером на кухне. — Слышишь, Карл? Найдется у тебя для нас час-другой свободного времени?

— Час или два он всегда сможет урвать, — ответила за него Бабетта.

Карл кивнул:

— Разумеется. Зовите, когда нужно.

— Эй, Карл! — позвал Герман. — Оставь-ка на минутку свои корзины и помоги мне вынести старый плуг!

Они вытащили из сарая плуг; старый Фасбиндер несколько лет тому назад выкинул его в железный лом. В эту весну плуг может еще послужить, если привести его в порядок. Карл ведь был кузнецом, и это работа для него. Но плуг должен быть совершенно готов в ближайшие несколько дней. Карл отлично знал, как взяться за плуг, он ощупывал ржавое железо, и целый день слышно было, как он бьет молотом, стучит и подпиливает. На следующий день плуг был в полном порядке. Герман похвалил Карла:

— Да, тебе можно поручать работу!

Сто раз в день поглядывал Герман на небо. Погода, слава богу, прояснилась, ветер сушил влажную почву. Герман работал на проезжей дороге, ведущей к усадьбе, утрамбовывал щебень, который Рыжий так трудолюбиво возил зимой. Справа и слева от дороги были протянуты веревки, отмечающие линию будущих рвов. Герман любил четкую работу; порой он мог даже показаться педантом.

Вдалеке там и сям уже ползли по сверкающей пашне упряжки лошадей, долина просыпалась. Время от времени в луче солнца, пробивающемся сквозь низко бегущие облака, поблескивал лемех.

Давно уже они только и говорили что о лошадях Борнгребера. Тот хотел прислать их послезавтра, он твердо обещал. Это было не одолжение, а выполнение заключенного условия. За это Антон отработал у Борнгребера.

— Завтра они придут.

Итак, завтра! В эту ночь все они спали тревожно.

— Завтра придут лошади Борнгребера!

В четыре часа утра они уже умывались у колодца. Стояла еще глубокая ночь, пронизывающе холодная и такая темная, что все они видели ничуть не больше, чем Карл-кузнец. Неба совсем не было видно. Бездонная чернота, на которой мерцало несколько больших призрачных звезд. Ручей журчал необычайно громко. У Бабетты светился огонек — она, разумеется, уже поднялась. Один только Генсхен еще спал, он был освобожден, — ведь парикмахер в конце концов ничего не смыслит в сельском хозяйстве. По двору передвигался, покачиваясь, ручной фонарь. Это расхаживал Рыжий.

Они напились кофе. Кофе? Да, ради торжественного дня Бабетта напоила их кофе, который купила за свой счет. Вдруг все подняли головы. Чу! Да, это лошади! Или не они?

— Отвори-ка дверь, Рыжий!

Ну конечно же, это были лошади Борнгребера, несомненно. Они приближались. С — ними шел Штефан. Через несколько мгновений стало слышно, как стучат копыта по вымощенному двору. Ишь как цокают лошадиные копыта! Мертвый двор ожил. Это было похоже на чудо, все умолкли.

Бабетта распахнула дверь и пронзительно закричала в темноту. Ни звезды, ни ночная тишина не смущали ее.

— Ты, однако, точен, Штефан! Заходи, выпей кофейку!

— Точным быть не мешает, Бабетта! — ответил Штефан откуда-то из темноты. Ни его, ни лошадей не было видно. — Так уж полагается, иначе нельзя!

Во дворе было тихо. Ни звука. Лошади потряхивали сбруей, им было холодно.

Вдруг Герман закричал:

— Карл!

Его голос отдался эхом в темноте. Зачем он так кричит? Он словно дает понять, что Карл один несет ответственность за все, что здесь происходит.

— Принеси сюда вместе с Рыжим плуг — ты знаешь, где он лежит!

Красный фонарь проплыл, покачиваясь, через двор. Плуг прикрепили к упряжи.

— Пронесите плуг над мостовой! — крикнул Герман. — Достаточно!

Они вышли на пашню. Штефан развернул в темноте лошадей и попрощался. Фонарь Рыжего раскачивался перед ногами лошадей.

— Ну, начали! — произнес Герман.

Он был заметно взволнован.

Приподняв плуг, он слегка согнулся, выставив левое плечо вперед.

— С богом! — проговорил он про себя почти торжественно. Он опустил плуг и почувствовал, как лемех врезался в землю.

— Но! Вперед!

В голове у него гудело, словно-играл орган. Он шагал вперед в счастливом упоении. Месяцами, годами мечтал он лишь об этом мгновении, когда проведет первую борозду. Начало положено! Нужна тысяча дней, чтобы снова превратить эту пустыню в цветущие поля, — тысяча дней, он это знал, — но начало, начало положено. Красный фонарь плясал по полю. Голос Германа звучал в ушах Карла не так ясно, но глухие удары лошадиных копыт отдавались еще совершенно отчетливо.

Карл стоял не шевелясь и жадно вслушивался. Он, сын крестьянина, знал, что это значит: пахать, сеять, собирать урожай. Из-за этого стоило волноваться так, как волнуется Герман. Герман приступал сегодня к работе, которой нет конца: пахать, сеять, собирать урожай. Окрики Германа звучали все дальше, потом затихли; слышны были лишь глухие удары. Вот уже не слышно ничего. Холод почвы пронизал Карла, он ощущал запах только что взрыхленной земли, свежий ночной воздух овевал его. Борода его стала влажной — скоро начнет светать. Где-то стремительно пронеслась сова. Снова раздался топот, потом оклики Германа, которыми он подгонял лошадей. Бренчало железо, топот раздался совсем близко от него. Вдруг Карл внутренним зрением увидел прямо перед собой упряжку тяжелых рабочих лошадей; он видел их так ясно, что мог бы нарисовать. Он жадно вдохнул запах конского пота, мягкая лошадиная морда коснулась его руки. Лошади утомленно фыркнули, и он ощутил брызги на своем лице.