— Ты каждый раз так говоришь.

Веронике однажды улыбнулось счастье. Летом она поехала отдохнуть и в дороге познакомилась с одним господином. Это был не мужчина, а сущий дьявол. Он был, правда, не первой молодости, но таких мужчин она еще в жизни не видывала. Она мгновенно влюбилась в него. Это была настоящая любовь. Вероника просто голову потеряла, и они в тот же день отпраздновали свадьбу. Но тут выяснилось, что этот дьявол — знаменитость, даже мировая знаменитость, главный врач крупнейшей берлинской клиники. Ну что ж, это нисколько не могло помешать, не правда ли? Разумеется, нет, напротив, Вероника очень гордилась своим дьяволом. Тут, однако, обнаружилось, что у этой знаменитости есть жена и почти взрослые дети. Это было, разумеется, ужасно, и счастье Вероники превратилось в огромное несчастье. Она могла видеться со своим любимым дьяволом только изредка, несколько дней в году, не больше. Но ведь она любила его!

Он преподносил ей подарки, она могла иметь все, чего пожелает. Но что за радость? Разве это жизнь? Раз в несколько месяцев, два-три дня! А в остальное время? Что делать в остальное время? Ведь она молода и создана не из дерева, отнюдь нет. Приходилось «лакомиться», то тут, то там «лакомиться». Вероника употребляла это выражение тогда, когда начинала презирать самое себя. Приходилось «лакомиться» поцелуем, ласковым словом, а иногда и кое-чем иным. Нет, говорила она себе, так продолжаться не может, это просто невыносимо, она должна положить этому конец.

Вероника выпила свой коньяк и закурила. Передернув узкими плечами, она тихонько рассмеялась.

— Ах, — сказала она, — не следовало бы принимать все это так близко к сердцу — мужчины вовсе этого не заслуживают. Послушай, Долли, что я тебе скажу. Не показывай им, что ты их любишь. Никогда не показывай! Слышишь?

О, Долли вовсе не такая простушка! Раньше чем она проявит малейшую благосклонность к мужчине, он должен дать ей клятву, торжественную клятву.

— Я напишу ему сегодня же, — заявила Вероника, — сегодня я положу конец.

Ах, как часто она говорила это! Потом приходила телеграмма, она бросала все и уезжала. И так длилось уже два года.

Долли продолжала развивать свои мысли. Она обдумывала великолепный план, пришедший ей в голову. Ей не удавалось хоть минутку поговорить с Гансом без помехи — дверь то и дело отворялась. Вчера она вдруг вспомнила о маленькой дачке, которая была у Нюслейнов на окраине города. Ах, сам бог внушил ей эту мысль! Там даже есть железная печка, вовсе не нужно ждать, пока потеплеет. Замечательно! В этом домике она сможет наконец совершенно спокойно побеседовать с Генсхеном. Но он должен ей дать клятву.

Гансу жилось теперь неплохо, да он и не жаловался. Он часто улыбался про себя, глаза его становились плутоватыми. Нет, он нисколько не скучал в этом городке, и для этого ему даже не приходилось прилагать особых усилий. Он был здесь ни при чем. Больше всех его интересовала Вероника, с дерзкой рыжей гривой, узкой головой и изумительными ногами. Она таинственно влекла его к себе, ее серые глаза странно улыбались каждый раз, как она на него смотрела. А Долли — та просто с ума спятила. Она совала ему сигареты, любовные записочки, училась у него делать прически, специально для того, чтобы находиться постоянно вместе с ним. Но она уже начала докучать ему своей ревностью. Когда приходила Вероника, она ни на секунду не оставляла их вдвоем.

Сегодня Долли сказала ему:

— Я придумала замечательный план, как нам побеседовать наедине.

— Какой?

— Через несколько дней я смогу вам сказать больше, Генсхен!

Долли побывала на маленькой дачке, вытерла пыль, придала комнате более уютный вид. Дров там было достаточно. Долли ежедневно таскала из кассы пятьдесят пфеннигов — этого никто не мог заметить. На эти деньги она покупала вино, ликер, сигареты, яблоки, печенье, шоколад. Ах, она мечтала о настоящей оргии, о неслыханном кутеже. Все будет как в сказке, и Генсхен будет только диву даваться.

— Вы свободны сегодня вечером? — шепнула она Гансу, сидя в кресле, в то время как он причесывал ее, — это был их урок. Ее лицо пылало, глаза многообещающе искрились.

— Сегодня вечером? Да! — Генсхен был приятно поражен.

— Отлично, отлично! Я ведь говорила вам о моем плане… Так вот, если хотите… — Долли шептала тихо и обольстительно.

У Ганса дух захватило. Хочет ли он? Наконец нечто положительное, до сих пор была одна сплошная ерунда — суета, поцелуи, письма, а по-настоящему ничего не выходило.

— Но где? — спросил Генсхен. — Разве это возможно здесь, в таком забытом богом местечке?

Долли торжествующе улыбнулась.

— Прекрасно! — Она слышала, как бьется ее сердце. Судьба свершилась, подумала Долли. О господи, она уже сейчас так взволнована, она, наверное, сделает сегодня какую-нибудь большую глупость. Она возбужденно зашептала ему на ухо. За кладбищем… Там между садами есть широкая дорога… в конце ее стоит домик, а перед ним — высокий флагшток. Других флагштоков там нет. Из трубы будет идти дым. Света, разумеется, не будет.

— В одиннадцать часов. Хорошо?

— Хорошо! — восхищенно прошептал Генсхен. «О, эти девушки, — подумал он, — чудесные создания!»

В одиннадцать часов, взволнованный приключением, он пробирался по рыхлому снегу. Вот флагшток, вот пахнуло дымом. Дверь домика открылась, и полные руки Долли втащили его в комнату.

— Ах, как я счастлива, что вы пришли, Генсхен! — прошептала она ему на ухо.

На полу горела свеча — более яркого света нельзя было зажигать; маленькая железная дверь отбрасывала трепетные алые отсветы. В домике было уютно, тепло. Генсхен был в восторге. Что за славная девушка эта Долли! В Хельзее — подумать только, в этой захолустной дыре — и вдруг такое приключение! Да, девушки во всем мире, куда бы тебя ни занесло, бывают поразительно изобретательны, когда влюблены!

— Лучше всего, если мы сядем на пол, — сказала Долли, — так нам и светлее будет.

Она выглядела необычно при свете свечи и в красном пламени печурки, — казалась более миловидной, чем всегда, словно ее заворожили. Волосы Долли отливали желтой медью.

— Вот вино, вот сигареты.

Да это была настоящая скатерть-самобранка! А на полу были разостланы толстые одеяла.

Генсхен почувствовал себя влюбленным. Он обнял Долли и поцеловал ее. Но как только он стал немного смелее, она отстранилась.

— Ну, давайте есть и пить! — сказала она.

Она налила вина, они чокнулись.

— Выпьем на брудершафт, Генсхен! Но, разумеется, мы будем говорить друг другу «ты» только наедине.

«Она идет прямехонько к цели, — подумал Генсхен. — За мной дело не станет».

После ужина Генсхен опять стал нежным. Долли страстно целовала его, бросилась ему на шею, обвила ее руками. Она даже всхлипывала от волнения.

— О, я люблю тебя, — шептала она, — ты мой единственный! Я люблю тебя!

Генсхен почти задыхался. Но в конце концов он ведь не впервые оставался наедине с девушкой и знал, как приступить к делу. Внезапно Долли вскочила: нет, они должны вести себя благоразумно!

— Если я люблю человека, — начала она, — он может делать со мной все, что захочет. Он даже может бить меня, Генсхен, знаешь? Все может делать со мной!

Генсхен хотел поймать Долли, но она ускользнула от него.

— Но я вовсе не собираюсь бить тебя, Долли, совсем наоборот. — Он схватил ее. — Ну, обожди же, малютка!

Он смеялся самоуверенным, глуповатым смехом.

— Совсем наоборот, Долли, совсем наоборот! — Он поцеловал Долли так, что у нее захватило дух.

— Нет, нет, нет, мне нечем дышать!

Ах, она попала в ужасную историю! Нужно из нее выпутаться. Это трудно, почти невозможно.

— Нет, нет, послушай, Генсхен, сначала ты должен дать мне клятву. Сначала, слышишь?

Ему были хорошо знакомы эти клятвы.

— Слышу, Долли!

Он насторожился, его самоуверенное настроение начало падать.

— Поклянись, что ты меня любишь, Генсхен!

Ну, в этом-то Генсхен мог поклясться с чистой со-вестью: Долли ему нравилась, хотя он и предпочел бы, чтобы вместо нее здесь была эта — как ее зовут? — Вероника! Итак, он поклялся. Но нет, дело не так просто. Он должен поклясться, подняв руку. Почему же нет? Он поднял руку.