– Безопасное место. Маленькое поселение на планете под названием Михайлов День, на орбите звезды, которая называется Михаил.

– Не знаю таких.

– Тебе и неоткуда знать. – Надев изолирующие перчатки, я осмотрел оборванные соединения, пытаясь опознать знакомые технологии и функции. – Позволь спросить: ты хоть что-нибудь помнишь о себе?

– Был корабль. Нас погрузили на него, потом собрались усыпить. Сказали, когда мы проснемся, окажемся где-то в другом месте. Меня зовут… – Она замолчала, не в силах дать себе ответ на простейший вопрос. – Я не помню.

– Вспомнишь, – пообещал я, ощупывая два толстых кабеля с сердцевиной из металлического сплава, скорее всего силовые. – Если я скажу слово «волк»… оно будет для тебя что-то значить?

– У нас были волки в холмах над Плато Завинула. Они прибыли с одним из первых кораблей. Я слышала их, когда луна стояла высоко в небе.

– Это не те волки. Но хорошо, что ты хоть что-то помнишь о своей родине. Плато Завинула… – задумчиво произнес я. – Кажется, это на Приюте – одно из первых поселений демархистов. Помнишь, когда вы оттуда улетели?

– Не совсем. Как, ты сказал, тебя зовут?

– Мигель де Рюйтер.

– Ты пилот?

– Нет. – Предположение вызвало у меня улыбку. – Администратор.

– Важная персона?

Отойдя от капсулы вглубь оружейного отсека, я с усилием открыл служебный люк в переборке шаттла. За полосатой, как пчела, панелью находилась путаница силовых кабелей и идущих к датчикам проводов. Как и все прочее на шаттле, оно носило явные следы неоднократного ремонта и переделок.

– Занимаю достаточно высокое место в пищевой цепочке.

– Тогда почему послали тебя?

– Я сам себя послал.

Открыв взятый в дорогу инструментальный ящик, я начал перебирать его содержимое в поисках того, что могло понадобиться для установления импровизированной связи между кораблем и капсулой. Я решил, что это вполне реально, даже если будет выглядеть не вполне изящно.

– Они в самом деле все погибли, Мигель де Рюйтер?

– Думаю, да.

– Это плохо, что я ничего не чувствую?

Обеспокоенный вопросом женщины, я снова взглянул на капсулу.

– Я бы сказал, что это вполне по-людски. Ты вовсе не обязательно должна была знать хоть кого-то из летевших на том корабле. На «Салмакиде» многие из нас путешествовали в одиночку, не контактируя с другими пассажирами. Мы толком не знали друг друга, пока не основали поселение.

– А теперь?

– Мы стали общиной. Семьей из пяти тысяч человек. Есть свои различия, как и в любой семье, и порой весьма серьезные. Но нас связывает чувство единства и взаимопонимания, ощущение нашей хрупкости. Можешь называть это любовью. Чтобы выжить, приходится заботиться друг о друге. Без любви и поддержки наших сограждан каждый из нас крайне уязвим. Вместе, когда каждый делает свою работу, мы достаточно сильны, чтобы переждать нашествие волков. И этим, несмотря ни на какие препятствия, мы занимаемся уже тридцать лет.

– Думаю, ты очень хороший человек, Мигель де Рюйтер, если оставил свою семью и прилетел сюда ради меня.

– В таком случае ты ошибаешься.

– Ты рисковал жизнью, разлучился с любимыми, и все ради одной пассажирки, которую даже не знаешь.

Я был только рад, что она не видит, как напряглось мое лицо.

– Я делал свою работу.

Еще через шесть недель я вернулся домой.

Когда я вышел из гибернации в нескольких часах пути от Михайлова Дня, шаттл уже тормозил в последний раз. Извещать о моем прибытии не было никакого смысла – в течение всего пути за мной следили апостолы, они предупредили Солнечный Дол о моем неминуемом возвращении. Даже без апостолов датчики Михайлова Дня зафиксировали бы мой корабль и установили, что я не имею никакого отношения к волкам. Если бы меня сочли некоей иной угрозой – объектом человеческого происхождения, чересчур заинтересовавшимся Михайловым Днем, – я был бы уже сбит нашими оборонительными рельсотронами.

То, что я все еще жив, означало, что меня опознали как своего.

Когда перегрузка упала в достаточной степени и я смог двигаться, я вернулся к пассажирке и убедился, что с ней все в порядке. Она пребывала на прежнем уровне криосна – как и в тот момент, когда я сам ушел в гибернацию. Инея на ее окошке чуть убыло, черты лица стали различимее. Бледное, бескровное, оно походило на белую бумажную маску. Глаза с темными кругами были закрыты, губы плотно сжаты; на лице застыло выражение безмятежного покоя. Мне вспомнилась виденная когда-то картина, изображавшая плавающую в воде утопленницу.

Я вернулся в рубку, готовясь посадить шаттл.

Михайлов День – голая глыба размером больше Марса, но меньше Земли. Не считая короткого периода заселения людьми, он был обречен на необитаемость. На нем отсутствовала атмосфера, не было морей и ледяных шапок. За всю его крайне короткую жизнь никакие жидкости не проливались на его поверхность и вряд ли могли пролиться в будущем: злые солнечные вспышки на Михаиле изгнали из его планетной системы все животворные химические соединения, причем навсегда. Поэтому Михайлов День вполне устраивал нас в качестве укрытия. Постоянная бомбардировка метеоритами превратила его поверхность в хаос перекрывающихся кратеров, обеспечив естественную маскировку для наших наземных сооружений, пусковых установок и служебных шахт. Каждый метеорит отдавал часть своей кинетической энергии коре планеты, едва заметно повышая ее температуру. Со временем этот температурный фон послужил камуфляжем для нашей собственной деятельности, производящей тепло. Вдобавок кора звенела как колокол, что весьма затрудняло обнаружение человеческого присутствия посредством дистанционной сейсмографии, сканирования поверхности лазером или радаром. Постоянный фон был таков, что нашим сейсмофонам приходилось тяжко трудиться, чтобы отделить сигнал от шума. Дополнительное прикрытие обеспечивал пылевой диск, в котором Михайлов День парил, а когда на Михаиле происходила очередная вспышка, мы старались замаскировать ею старт корабля или передачу сигнала.

Нельзя сказать, что все это было абсолютно надежно и достаточно просто. Мы прилетели на Михайлов День не для создания колонии, а для того, чтобы как можно дольше скрываться. Сколько именно – тридцать лет или сто тридцать, – никем не обсуждалось. В Солнечном Доле считалось аксиомой, что мы будем ждать, сколько потребуется, всегда осознавая, что это лишь временное убежище. Каждый день, который мы добавляли на наш счет, был достижением, а каждый год – триумфом. В Святилище строились планы на будущее с учетом наших долгосрочных нужд, но для большинства граждан подобный образ мыслей категорически не одобрялся. Следовало сосредоточиться лишь на завтрашнем дне, а все остальные последуют за ним.

Через каждые несколько лет случались кризисы. Иногда они носили политический характер, как было с Рюриком Тэйном. Иногда они были обусловлены нехваткой ресурсов, отказом систем, цепью случайностей. Иногда, как с нынешней пассажиркой, речь шла об экстренной ситуации, вызванной чем-то, обнаруженным апостолами. Этот последний кризис мы пережили, избежав того, чего больше всего опасались. Хотя пришелец-человек представлял для Солнечного Дола серьезную угрозу, в наших силах было ее нейтрализовать. Когда-нибудь апостолы увидят у входа в пещеру тень, похожую на волчью, – но не сегодня и, вероятно, не в этом году. Нам снова повезло, и в этом везении я сыграл свою небольшую роль.

Шаттл быстро снижался хвостом к земле. Каждый раз приходилось нервничать, дожидаясь, когда дно кратера в последний момент скользнет в сторону и позволит кораблику опуститься в подземную шахту.

Солнечный Дол впустил меня. Двигатели смолкли. Шаттл покачнулся на посадочных опорах и замер. В шахте не бывало воздуха, если только не требовался ремонт, но из стены выдвинулся герметичный переходной мостик, и вскоре навстречу мне по прозрачной трубе выбежал закутанный в овчинный тулуп Морган Валуа; за его спиной болтался дыхательный ранец.